Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Писать и выводить на сцену собственную смерть — так актёры заучивают свои трагические роли. Теперь я узнаю, кто я, поскольку именно смерть, огонь аутодафе и могильный холм повествуют о жизни человека, рассказывают о ней и ему самому гораздо лучше всяких биографий и автобиографий. В Рейкьявике я любыми путями приготовлю своё погребальное пиво, как того требует торжественный, освященный традицией ритуал похорон. Кони идут вперёд, будущее — не что иное, как расписанный узорами клочок ткани, который жизнь немедленно порвет на клочья. Погребальное пиво я выпью до дна ещё загодя.

36

На одной ферме недалеко от карстовых пещер Стефана Геллера я видел позорный столб, на пик которого была насажена лошадиная голова. Костлявый и золотушный крестьянин не помнит, для кого этот столб был воздвигнут. Кругом свершается столько бесчестных деяний, что нанизывать их на жердь позора — решение абсолютно верное. В болоте утопленниц погибла и его собственная грешница-дочь. Кричащих от страха девушек окунают головой в болотистую топь; однажды одной удалось вырваться и доплыть до противоположного берега. Я беру всех подонков под свою защиту, пусть послужат, охраняя меня, как янычары оттоманских султанов. Матерям раздадут субсидии, только бы не путались под ногами.

37

Я почти у границы своего королевства. Я на краю света? Озеро Миватн. Кипящий лёд и жидкая грязь. Лава взрывается и каплями падает в обжигающе-холодную воду, будто ожившие скалы застывают в прерванном порыве что-то или кого-то обнять. Грусть, на сером небе полосами выступают голубые вены, синий свет, север… Разъярённое ледяное море, белые гребни волн, пена, царство снега. Север — это пронзительный свет, как в Нюхавне. Море же… Чёрное, белое, дикое. С неба обрушивается необратимая серость, нестерпимо.

38

С Марией мы часто брали в Люссино лодку и уходили далеко в море, нередко из бухты Чигале, самой красивой в этих местах. «Я поплыву с тобой: кто знает, вернёшься ли ты, если отправишься один», — говорила мне Мария. По-хорватски название гавани Чигале-Чикат восходит к глаголу «чекати» — «ждать»: в гавани женщины ожидали возвращения ушедших в море мужей и любимых. Уезжать, возвращаться, ждать. Когда я впервые высадился в Исландии, был январь, на заднем дворе моего дома стояла снежная фигура женщины с пленительным ликом, дерзко устремленным ввысь, а вокруг резвились дети. Уезжая, я подумал: «Она будет меня ждать». Но в июне, когда я вернулся, её больше не было: от снежной полены осталась просачивающаяся в сандалии, прилипающая к подошвам талая лужица грязи.

39

Нравится? Посмотрите, какое лицо: прекрасное, всеобъемлющее, в чем-то неуловимое, — так повелось издавна, именно такой должна быть красота, очищенная от шлака ненужных деталей, второстепенных черт, субъективных оценок и от мучительной индивидуальной экспрессивности. Море заставляет полену принимать новую форму, выравнивает шероховатости, придает линиям плавность: лицо сглаживается, становится неузнаваемым. Если бы я только мог стереть со своего лица и выгнать вон из сердца морщины, мои, только мои, чертовски мои. Хорошая идея, доктор, чем-то нас занимать: работа не позволяет нам впадать в депрессию, у каждого появляется своя задача, обязанность, специализация. Эрготерапия. Труд делает свободным — мне-то знакомы эти методы лечения. Я не жалуюсь, мне нравится вырезать из дерева женские фигуры. Если честно, мне даже не нужны каталоги с фотографиями, которые вы мне даёте, чтобы черпать оттуда идеи и образы. Я в этом деле не новичок: в Хобарте мне удавалось подзаработать изготовлением, подкрашиванием и подгонкой полен для приходивших туда изрядно потрепанных океаном кораблей. И по этой причине тоже мне доставляет удовольствие прикасаться к деревянной груди скульптур, обрабатывая изгибы рубанком до тех пор, пока они не становятся гладкими и начинают манить к ласкам. Не думайте ничего плохого, ради Бога, ни малейшего намека на непристойность: я всего лишь предался воспоминаниям об этих поделках. Однажды я даже как-то попытался воспроизвести, смоделировать сердитые губки Норы, жадные и властные, и у меня почти получилось, но…

Я понял, что лица этих женщин, сопровождающих мужчин в море, должны быть отточенными, отполированными до совершенства, спокойными, невозмутимыми. Беда, если лицо выражает страсти, страхи, какую бы то ни было индивидуальность. Впрочем, а кто бы рискнул придать им личностный оттенок? Лишь какой-нибудь шут. Причём из поддельной и бренной плоти и уж точно не из настоящего дерева, чуждого плутовству. Дуб есть дуб, кедр есть кедр — никаких фокусов, а вот мясо, особенно человеческое, всегда ненатурально и вычурно. Так или иначе, в сердце стоящих на краю пропасти слишком много ужаса и ярости, они приемлют лишь безличие, бесстрастность и обесцвеченную, как вода, сущность.

Чудная иллюстрация: белая полена от неизвестного нам корабля сохранена, как указано ниже, в Морском музее Антверпена. Посмотрев на её лицо в анфас, теперь можно увидеть выражение боли, натянутые до предела струны души, когда же она была на носу корабля, там, где создана находиться, моряки могли видеть только её гордый профиль, безучастный, невозмутимый: чистота и ясность, незамутненные беспокойством и страхом. «Только благородная простота, искренность и величие могут устоять перед взглядом Горгоны, удержать, как кариатиды, нестерпимый груз реальности…». Эта фраза хорошо выглядит в брошюре, на нас же реальность обрушивается всё равно внезапно и раздавливает наши головы, сплющивает тела. Посмотрите в Ваши ящики и листы: это же какая-то бурда, а не мой мозг.

Подумайте, разве могла аристократичная невыразительность лица антверпенской полены когда-нибудь измениться, исказиться гримасой? Ведь ей и от Дахау ни жарко, ни холодно. Ну, естественно: позади неё ничего и никого нет, внутри тоже, ничто не угрожает ни кулаком, ни удушьем, ни пытками, ни казнью… Именно поэтому мне так нравятся украшающие нос корабля скульптуры. А ещё я люблю их вырезать и высекать, я мог бы выполнить копию каждой из фигур, представленных в каталоге, безразличных к страсти и страданию, не ведающих какой-либо тождественности, заслуживающих своего бессмертия… Здесь написано, что мастер стиля неоклассики Торвальдсен начал свой творческий путь с ученичества в мастерской отца, где изготавливались полены для судов датского флота. Как и я, создатель фигур, коих никто не посмеет отправить на принудительные работы.

Посмотрите, как у меня хорошо получается: торс вырастает будто из ураганного ветра, заставляя расходиться волны в стороны и ломаться у основания, продолжаясь в складках одеяния. Образуется волнистая линия с завитками, судьба которой — в скором времени исчезнуть в бесформенной бездне. А пока… Глядящие за пределы осязаемого, видимого мира глаза, распахнутые в неизбежность, неминуемость катастроф. Ослепшие глаза Марии, вовсе не мои, — глаза я вырежу, безусловно, такими, вырубив, выскоблив в дереве полости: лишь пустой взгляд способен выдержать пустоту бытия. Обратите внимание, сколько стружек, — это глаза моих полен, измельченные в порошок, словно сапфиры и изумруды моего брата Урбана, голубые и зелёные глаза, холодные, как море Исландии…

40

На обратном пути в Рейкьявик Брарнсен падает в расщелину. Его крики с тёмного дна заставляют меня спуститься вниз по скользким ледяным стенам — вот я рядом с ним. У него что-то с бедром, поэтому исключено, что нам удастся выбраться наружу. Брарнсен смотрит мне в лицо, я же молча продолжаю аккуратно массировать его ушибленную ногу, почти не прикасаясь к ней, чтобы не усиливать боль. Делать нечего — у меня не получится его вытащить. Я говорю ему, что через пару часов он сможет встать и что до этого нужно как можно меньше двигаться и оставаться в тепле. Я снимаю с себя казакин, чтобы накинуть его на плечи Брарнсена — край выскальзывает и закрывает ему голову. «Подожди, я сейчас поправлю», — говорю я ему, а сам, словно неумело, заворачиваю его в складки меха и ткани, достаю пистолет, заряжаю, в мгновенье ока приставляю дуло к виску Брарнсена, который размахивает руками, стремясь выпутаться, и спускаю курок. Выстрел сотрясает своды, отдаваясь гулким эхом. Брарнсен его услышать не успел, брызги крови покрывают меня с головы до пят. Я пытаюсь оттереть руки льдом. Не нужно корчить такое лицо. Жалостливость врача только усугубляет положение больного; врачи добры, и если отправляют тебя на тот свет, то исключительно из лучших побуждений. История — это операционный стол хирургов с крепким запястьем и ровным пульсом. Я был лишь помощником хирурга, но очень хорошо усвоил это ремесло.

35
{"b":"232249","o":1}