В открытом море существует такая традиция: когда к кораблю приближается «Летучий Голландец» и кораблекрушение неизбежно, моряк, дабы спастись, должен вскарабкаться и уцепиться за полену. Эвридика даже не поворачивается: она продолжает подскакивать на волнах, с вызовом устремляясь в морскую пустоту, её изумленно-насмешливый взгляд обращен к небу, внимание приковано к морю, а отнюдь не к ухватившемуся за нее Орфею. Сколько полен — столько Эвридик. Её грудь едва касается воды, а затем полностью погружается в синеву готовых поглотить её вод. Прижимаясь к ней, я спас свою жизнь. Как бы я хотел отнести её к себе домой, водрузить над своей собственной могилой, несмотря на ворчание и несогласие священников: они не желают полуобнажённых женщин на освящённой земле. Море вынесло на берег много разных полен, всех, кроме Марии. Хотя нет, её тоже, но после долгого странствия по всем океанам, пожирая, разъедая, расщепляя её день за днём, доктор, после такого путешествия, когда ты возвращаешься на землю абсолютно истощённый и разбитый.

В Исландии семь месяцев в году ночь, а море черно. Когда сэр Джозеф вернулся, я был ещё под арестом за случившееся на «Адмирале Жюле» в «Спред Игл Инн». Он приехал поговорить со мной об Исландии, а я сделал вид, что обо всём осведомлён. В конце концов, я датчанин, и остров, который должен ему предназначаться в подарок, был нашим. Несколько позже я даже отправил ему доклад о том, как можно улучшить положение исландцев путём аннексирования страны в пользу Англии. Исландцы, кстати, только и мечтают стать подданными британской короны, но не признаются в этом из-за страха перед датчанами. Для блага исландского народа было бы разумно имитировать аннексию по праву силы — так можно было бы наконец-то реализовать свободный выбор этих людей, как было с Чехословакией в 48-ом. Кроме того, Исландия могла бы стать отличной морской базой коалиции в борьбе с Наполеоном.

По ассоциации мне в голову сразу приходят Савиньяк и Фелпс — два примкнувших к исландской экспедиции, снарядивших и вооруживших бриг «Кларенс», торговца, которые подрядились доставлять обедневшим и голодающим исландцам товары и продукты в рамках грузоперевозки на тысячу гиней, с целью в обмен скупить за бесценок значительные объемы животного жира и сала, а потом перепродать все это с накруткой на материке. В библиотеке Королевского Общества я наткнулся на некоторые освежившие мою память скандинавские руны и свитки. Кстати, при описании сэру Джозефу горящего дворца в Кристиансборге я прибегнул к строкам одного из тех поэтов. Это вполне логично: написанное на бумаге я помню гораздо лучше того, что видел собственными глазами. Я вообще лучше помню слова, нежели события. Прямо скажем, я помню только слова. Прекрасно помню. Даже когда утрачиваю способность понимать их значение.

Та история с королём Исландии, конечно, бред. Причём бред, подходящий только тем алкашам в «Ватерлоо Инн», которые рассыпались передо мной в реверансах и смеялись с издевкой. Эта небылица была пущена в игру, чтобы меня запутать и заклеймить. Пригвоздить человека к стене просто: нужно придумать маленькую ложь или сказать ничего не значащую правду в отрыве от контекста, в котором она существовала. Микроскопический кусочек биографии человека, изолированный от остальной жизни, может быть хуже лжи, и человек уже проклят.

Я один из немногих, кого им не удалось припереть к стенке. Они думали, что я сгнию в Порт-Артуре. Ан нет: вот он я здесь. Сейчас мертвецы они, столь уверенные когда-то, что я сгину в общей яме Голого Отока. Теперь там парк, а неподалеку от него книжный магазин, в котором я нашёл свою автобиографию. По парку прогуливаются люди, я тоже там бываю, доктор, вечерами, когда нам разрешается выйти подышать воздухом. Я бываю там, а не здесь, не в Барколе и не в Мирамаре, как думаете Вы. Здесь — это понятие относительное. Вы считаете, что мы здесь — мне же и лучше: я свободен, как птица в небе, а все полагают, что посадили меня в клетку. И капитан Джонс так думал по прошествии трёх недель моего исландского правления. Он возвращал меня, закованного в цепи, на борту «Орион» в Ливерпуль. Кандалы с меня сняли сразу же: мы только-только отплыли, когда нас настигла буря, мы рисковали разбиться о скалы Фугласкера, и если бы меня не развязали, было бы некому встать у штурвала, чтобы выправить судно.

Как бы то ни было, я никогда не мечтал провозгласить себя королём Исландии. Мы не мечтали. Мы, Его Величество Йорген Йоргенсен, Протектор Исландии, Верховный главнокомандующий сухопутными и морскими силами, — таково провозглашение 11-го июля. Да, 11-го июля 1809 года. Бесполезно. Не тратьте время на сверку: никто не может знать этого лучше меня. Я сделал это ради бедных исландцев и горжусь своим поступком. Они погибали пригоршнями, таяли, как склеившиеся между собой снежинки. Перед смертью они сначала покрывались гнойниками и струпьями, а затем теряли чешую, как задохнувшаяся на берегу рыба, вздутые вены на ногах, отеки. В то время войн и блокад на остров не поступало абсолютно ничего: ни информации, ни пищи. Вдобавок ко всему, датский губернатор, тот сукин сын граф Трампе не разрешал продавать населению зерно дешевле 22 долларов за баррель, чем обрекал людей пухнуть от голода и подыхать: они даже горсть себе позволить не могли. Когда я его взял за шкирку, вдрызг пьяного, запутавшегося в покрывалах дивана, он ещё продолжал храпеть и рыгать. Одним из первых объявленных мною законов стало установление твердых цен на зерно, а регулировать их мог только я.

Истинная революция способна избавить мир от оков. Но в этом-то и заключается её обман и причина её неудачи: мы хотим освободить всех, даже братьев-чернорубашечников, они же жаждут видеть лишь наши трупы. Однако мы тоже заставили многих наших видеть будущее, словно исполосованный голубой экран…

Когда «Кларенс», вышедший из порта Лондона 29 декабря, подходил к берегам Исландии, в вышине над нами не было солнца, вокруг сгустилась арктическая ночь, небо оживляло только северное сияние, словно развевавшиеся в безмерном пространстве флаги, вестники протискивающейся сквозь темень облаченной в зелень весны. Тогда мне верилось, что рано или поздно должно взойти общее для всех Солнце, а те умирающие от голода, рахитичные и покрытые оспинами эрготизма, огня Святого Антония, люди обретут это солнце благодаря именно мне. В Дахау не было солнца, ни исполосованного, никакого, ни единого лучика, там была только чёрная смерть. Но я никогда не сомневался, что оно рано или поздно появится среди той вечной ночи. Возможно, я бы его не увидел, но, в любом случае, знал бы, что оно есть, что оно спряталось вдали и скоро должно взойти, как происходило всегда, даже после смерти стольких моих друзей и товарищей. Теперь же я не знаю, с какой стороны его ждать, где запад и где восток. Такое впечатление, что исчезло не только солнце, но и стерлась самая линия горизонта.

«Кларенс» не удалось войти в бухту Рейкьявика сразу, и если бы я тогда знал, где запад, а где восток, если бы я только мог понять, откуда дул ветер… Я был Йоргеном Йоргенсеном, лучшим моряком Его Величества. Я очутился за штурвалом, сам того не заметив, а рядом со мной скованно и неловко стоял явно смущенный капитан. Я выкрикивал приказы людям, которых даже не видел под накрывающими их синими волнами.

Если бы не я, они бы все разбились об отроги скалистых островов Вестманнэйар — первые в этих краях омытые человеческой кровью, в ночи времен, когда Ингольфур Арнарсон, первый викинг, направил к Исландии свои лодки и драккары.

«Повелитель копья, вождь рода», — повествует в саге скальд. Йорген, будто Ингольфур, вытащенный изо льда медведь, принёс жизнь на остров огня и мороза, король, восставший из моря, — так описывает произошедшее в своей оде Магнус Финнусен. Он написал это произведение в честь моего повторного возвращения в Исландию и освобождения мною исландского народа. Тогда я вновь созвал Альтинг, традиционную ассамблею свободных викингов, собиравшуюся один раз в год в четверг десятой недели лета с целью утверждать законы, улаживать разногласия и устанавливать размер долга убийцы семье убитого, дабы препятствовать развязыванию кровной мести.