Мы же всё делаем и принимаем всерьёз. Наши боги, доктор, запретили нам играть. Боги не шутят, и, повинуясь их воле, мы живём в мире, где никто больше не играет. В церкви не играют и не шутят. При этом отец Каллаген говорил, что, не умея играть и быть детьми, человек не сможет попасть в райские кущи небесные; по крайней мере, мне кажется, что он говорил именно так, — я точно не помню. Здесь внутри, друг мой, никто не играет и не шутит, все эти медики в белых халатах — самые настоящие жрецы и волхвы. Здесь полно богов. Зажигающиеся фосфоресцирующие коробочки, светящиеся молочно-белые картины… Вы только посмотрите, с каким трепетом с ними обращаются Ваши одетые в белое священники. Должно быть, им нравится кровь, раз они так часто её у нас берут. Нужно повиноваться без возражений.

Вот почему, наверное, у Норы богов не осталось. Жизнь соскаблила с её лица веру и образ Бога, который когда-то, на берегу другого моря, был истинным её ликом: изваянные черты и безупречность линий. То лицо было прекрасным: чистота, страсть, грация. Теперь же веры нет, нет образа Бога, он потерян по дороге, выскребай до грамма… Однако, в отличие от многих, Нора не стала заменять потерянную веру на новую, лживую, чужую. Она предпочла не служить никакому Богу. Возможно, потому что боги любят лесть, фимиам, флаги, пушки и деньги, а она обожает только ром и в нем-то она знает толк. Когда я в ней, — в редких случаях это ещё случается, — я тоже перестаю чувствовать себя рабом какого-либо бога.

Она, развалившись на пропитанном потом покрывале, вынуждает меня силком повторять «мена койетен нена», я люблю тебя. Она говорит, что это её возбуждает: завывание суки в период течки. Затем она с нежностью прижимается ко мне: это чувство ей тоже ведомо. Наши тела становятся единым целым, пусть слабым, продажным, проданным и тленным. Она моя почерневшая от времени и покрывшаяся морщинами, обезображенная складками в уголках рта невеста. Нареченная. Не перед Богом, так как я не очень хорошо понимаю, кто это, не перед людьми, пьяными подонками из таверны, издевающимися над нами и унижающими меня глубиной моего, нашего, падения, а перед расстилающимся впереди необъятным простором реки-моря. Пока смерть не разлучит нас. Осталось немного. Вечность. Наречённая пред каждой бренной и святой, как и мы сами, вещью.

Вместе навсегда, куда бы ни занесла нас судьба. Особенно в тюрьме, где мне приходится терпеть её пьяные побои. Брак — это согласие быть вместе и в горе и в радости, так уж написано, а значит, и в позоре. Если Мария… Ей нравится выкрашивать лицо в разные цвета, как делают это туземные женщины, превращаться в дурнушку. Так она расхаживает по Хобарту, и ей плевать на зубоскальство окружающих. У Медеи тёмная, как у всего населения Колхиды, кожа. В постели, то есть на служащих нам постелью драных покрывалах, Мария приказывает мне называть её Валлоа: так звали женщину-вождя одного племени, которая лично убила капитана Томаса и мистера Паркера. Моя женщина угрожает прикончить меня и так сильно его сжимает, что кажется, будто она хочет выдавить оттуда то редкое семя. Потом она засыпает и начинает храпеть. В её влажной от пота ладони остаётся моя бесчувственная плоть, её рука добра и представляет собой защищающую моллюска от бушующего моря раковину.

Компенсация для тех, кто принял участие в Черной войне, составляет сто пятьдесят фунтов. Для всех, кроме меня — мне дают двадцать пять. Я инвестирую их в небольшую ферму: убогий участок иссушенной земли, который больше ест, чем кормит, — так вскоре у меня заканчиваются и эти деньги. Наше убогое жилище совсем приходит в упадок, а последняя остающаяся в карманах мелочь уходит исключительно на ром. В Бонегилле выбор был больше, почти люкс: овсяная каша, пусть немного прогорклая, фасоль, жареная картошка, порой даже холодное мясо.

Да уж, в Бонегилле мы бастовали. Позже, намного позже, да… Но там я ещё был мужчиной, несмотря на живший в моих воспоминаниях, занозой в душе и грузом на сердце, концлагерь. Знаете, что-то такое, что поселяется в тебя и пожирает изнутри, делая так, что ты попадёшь в мир иной из-за первой же простуды? Вот я и здесь, доктор Ульчиграй. Должно быть, это и есть другой мир. Естественно, он разительно отличается от того, какой я себе воображал, но то, что он другой — это факт. Очутившись здесь, не важно, в качестве врача или пациента, можно поставить на себе крест. В Бонегилле я пока не до конца всё это осознавал, что-то во мне до поры сопротивлялось. А позже…

Я не сдался, просто мужчина всегда должен думать в первую очередь о себе и своей семье: добывать пропитание, кров, заботиться. Сотрудничество с «Колониал Таймс» в качестве свободного журналиста, рецензия на Адама Смита и нечестивца Мальтуса. Последний выступает против Бога, потому что, по его мнению, абсолютно все существа на планете должны быть счастливы в равной мере. Дети — благословение Божие. Я, мы… Если бы Мари, Мария… Если бы я сам… Что это? «Замечания по системе фундирования и долгосрочных займов», ах да, это мой памфлет на тему государственного долга Англии, первый написанный мной в Австралии текст по политической экономии, блистательное предложение по покрытию того гигантского дефицита и сбалансированию бюджета.

Две сотни непроданных экземпляров. Работа на ферме «Роуланд» идёт ещё хуже; чтобы выучить хоть что-то, я продолжаю изучать данный мне Россом «Календарь садовода и фермера», но меня всё равно увольняют, ничего не заплатив, и, следовательно, лишив возможности покрыть суммы штрафов за бог знает какую по счету пьяную драку Норы. В целях заработка я сочиняю семейную проповедь на Рождество 1832 года и пишу пару статей в газету «Колонист». Когда же я начинаю требовать полагающуюся мне плату, суд утверждает, что единственное написанное «более известным как бывший король Исландии Йорген Йоргенсен» — это адреса на конвертах. Тогда я устраиваюсь на лодку инспектировать вместе с таможенниками берег от Хобарта до Лонсестона. Я провожу следствие и обнаруживаю, что судьи с контрабандистами заодно, за что вскоре мне вчиняют иск за клевету. Когда Нора схлопотала трёхмесячный срок заключения за очередную попойку, меня гонят ещё с одного с мучениями полученного места в скотоводческом хозяйстве в Оатлендсе.

Была ли это Партия, как завуалировано намекал команданте Карлос, тем самым недвусмысленно мне угрожая? Партия ли вставляла мне палки в колеса повсюду, чтобы заткнуть мне рот, дабы я ни слова не проронил о Голом Отоке? Да какие там слова? Кто об этом вообще захочет вспоминать? Я никому не желаю причинять вред. Мы приехали сюда, на юг, за работой, и никакое это не вторжение людей низшей расы, как наш приезд окрестили австралийские власти, любящие погорланить почем зря. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! До тех пор, пока мы не едины, всегда найдутся хозяева, которые будут обращаться с нами как с животными. Разумеется, для них весь мир населён исключительно одними тварями, которыми они помыкают. Наверное, когда они смотрятся в зеркало и видят там своё рыло, им кажется, что это кто-то другой.

Они считают, что таковы все, кроме них, и что людей с мордой вместо лица следует держать подальше от своих домов: во льду, на ветру, в тюрьме, в концлагерях. В 52-м Бонегилла была настоящим концлагерем. Как писала наша газета «Ризвельо»: «Кругом обманутые, брошенные на произвол судьбы, забытые, порабощенные итальянские рабочие». «Коммунистические агитаторы, — гневно гремели полицейские и австралийские дипломаты, — пятые сталинские колонны», а наши правители, послы и консулы бормотали нечто нечленораздельное о том, что в целом наши эмигранты не могли быть коммунистами, что итальянское правительство первым никогда такого бы не допустило, может быть, кто-то среди них, но по массе своей нет, бравые ребята, благонадежные, что итальянским верхам понятна реакция австралийского кабинета, и что эти досадные трудности непременно будут преодолены, как убеждена Италия, в ближайшем будущем, а пока…, и так далее.