Захарий сунул в несессер все оставшиеся вещи и через пять минут спустился на этаж вниз.

При его появлении молодая женщина поднялась, руки у нее были стиснуты на животе, плечи опущены — неловкая поза, словно ей вообще было тяжело находиться в этом здании.

— Мадемуазель?

Она смешалась, склонила голову набок и взглянула на него: у нее было усталое лицо и круги под глазами. Он ее узнал: это была служанка, за которой он спустился в погреб во время того злосчастного приема.

Она поняла, что он ее узнал.

Так они стояли и глядели друг на друга, не двигаясь, каждый пытался свыкнуться с видом другого. Наконец Захарий справился с собой, предложил ей сесть и прошел за письменный стол, крутя в руках мобильник.

Она села, положила сумочку на колени, оставаясь в напряженной, стесненной позе, словно ждала автобуса на неудобной скамейке. В конце концов она решилась и заговорила:

— Я все видела по телевизору.

— И?..

— Я видела ту женщину, которая говорит, что это ее вы… Вначале я не понимала, зачем она это делает, с ней же ничего не случилось — она просто была рядом и все видела, спрятавшись в углу. Сначала я даже поверила, что она вмешивается в это дело, чтобы добиться справедливости. А потом догадалась. Она же артистка, хочет славы, вот и воспользовалась случаем, чтобы о ней заговорили. Теперь она прославилась. Я ее ненавижу.

Она произносила все это монотонно, слабым, бесцветным голоском, и в ее словах не слышалось ни возмущения, ни вообще каких бы то ни было чувств. Можно подумать, что она читала список покупок, а не рассказывала о страшной истории, которая ее потрясла.

Чтобы ее подбодрить, Захарий Бидерман улыбнулся. Она продолжала свой рассказ:

— Я тут подумала. Если хотите, я заявлю в полицию, что это была я.

— Вы хотите это сделать?

— Я сделаю даже лучше. Я расскажу, что она украла мой платок. И главное, что мы с вами, ну, когда мы… это делали, что мы договорились. Что я была согласна.

Эти слова она произнесла, уставившись на свои туфли. Она заставляла себя проговаривать текст, который подготовила заранее. Может, она даже тренировалась, чтобы продержаться до конца этой сцены, которая противоречила всей ее задавленной сущности…

— Зачем вам это?

Она подняла голову и продолжала смотреть мимо него:

— Ради денег, конечно.

Он покачал головой:

— Все принадлежит моей жене. У меня денег не так уж много.

— В любом случае больше, чем у меня.

Тут она немного ожила. Нищета, голод в конце месяца, пустые шкафы, жалкое жилье — все это не было абстракцией. В ее голосе зазвучала искренняя боль.

Захарий пробормотал:

— Сколько?

Она сглотнула слюну и решилась на этот раз взглянуть ему прямо в глаза:

— Миллион евро.

Он кивнул. «Миллион евро? Ну столько еще наберется…» Он окинул ее взглядом. Интересно, кто за этим стоит — жених или брат, который посоветовал ей прийти сюда и заставлял ее репетировать эту сцену? Или она пришла по собственной инициативе?

Да не важно. Она дает ему возможность одержать верх над врагом, над этой Петрой фон Танненбаум, выставить ее обманщицей, которой она, собственно, и является. Если эта девчонка докажет, что изнасилования не было, он выйдет из этого судилища с высоко поднятой головой, будет восстановлен в правах.

Это вполне стоит миллиона евро.

Что у него останется потом? Денег ни копейки. Своего положения — поста европейского комиссара по антимонопольной политике и мужа Розы — ему уже никогда не вернуть. Не говоря уж о притязаниях на пост премьер-министра… Он теперь политический труп.

— Нет, я отказываюсь, — объявил он.

Она подскочила. Потом, кусая губы, ссутулилась и пробормотала:

— Если хотите, я могу взять меньше.

— Миллион евро или даже меньше — я не стану платить.

— Но…

— Это мое последнее слово.

Она замотала головой из стороны в сторону, словно ее мучил нервный тик:

— Мое предложение вам чем-то не нравится?

— Это не имеет значения.

— Как? Как же не имеет значения?

— Вот так.

Она вскочила и лихорадочно выкрикнула:

— Ну и ладно, а я все равно пойду, я им расскажу, что было на самом деле, расскажу им всю правду. Почему у меня вечно все отбирают? Сперва вы… потом она, эта немка, разыгрывает из себя жертву вместо меня. Я все про вас расскажу, про то, что она обманщица, а вы подлец!

— Только зря потратите время. Никто вам не поверит.

— Почему?

— Ну, если удастся доказать, что первое обвинение — неправда, то легко убедить всех, что и второе — тоже придуманное.

— Как это?

— Для опытного адвоката это не составит труда. Тем более что я записал наш разговор на телефон… — И он помахал мобильником. — Мне будет достаточно воспроизвести самое начало, тот момент, когда вы мне предлагаете за деньги сказать в полиции, что это были вы, а не Петра фон Танненбаум. И вас будут считать шантажисткой.

— Но это же подлость! — воскликнула девушка.

Захарий Бидерман не ответил.

Она оглянулась вокруг, ища, как бы дать выход чувствам, которые ее переполняли. Она дрожала, глаза у нее покраснели, зубы стучали.

— Так, значит, у меня все отняли? Заставили меня сделать, чего я не хотела… Принудили к какой-то гадости, потому что я простая служанка… У меня украли мою жизнь, даже мои несчастья… я не получу ни сантима… а если расскажу правду, никто даже не станет меня слушать? Значит, на самом деле я просто пустое место, я ничто. Просто ничто. До того, что со мной происходит, что я чувствую и говорю, вообще никому нету никакого дела! — Она подняла полные слез глаза на Захария Бидермана. — Это гадко…

Из носа у нее текло, она втянула внутрь сопли, которые не давали дышать, и закончила:

— Жизнь такая мерзкая…

В один миг она подхватила сумочку и чуть ли не бегом выскочила из его кабинета.

Захарий Бидерман подошел к окну. Девчонка шла через площадь Ареццо, опустив плечи, уткнувшись лицом в платок, дешевенькая сумка болталась у нее на плече; невысокая, неловкая, некрасивая — жертва вечного невезения: ни происхождения, ни образования, ни денег; жертва общества и мужчин…

Внезапно на него нахлынула паника. Ему стало жарко. Что это еще такое? Дрожащей рукой он отер пот со лба. Заболел чем-то? Может, инфаркт?

Он сел за стол, проглотил стакан холодной воды, попытался дышать ровнее.

Да, кажется, уже полегче. Все-таки тело его не подвело. Уже получается дышать.

Перед глазами у него стояло лицо этой молодой женщины, навязчиво, неотвязно. «Это же подлость! — кричала она. — У меня все отняли».

В первый раз Захарий Бидерман осознал, что он изнасиловал женщину. Да, она была жертвой, а он — насильником. Он использовал ее как ненужную вещь, просто чтобы сбросить напряжение, которое портило ему вечер. В тот момент ему не казалось ужасным, что он заставил ее прикоснуться к его члену, довести его до оргазма — ему же это было приятно, — но теперь он осознал, что это было противно всем желаниям и всем чувствам молодой женщины. «Я же подлец!» Он почувствовал, что это действительно было преступление. Раньше он думал только о том, как защитить себя, спасти собственную шкуру и тот имидж, который он себе создал. Раньше он накидывался на тех, кто его обвинял, ни на секунду не представляя себе, что он сам мог стать источником чего-то скверного, — только не он, только не сам блестящий, гениальный Захарий, не тот плейбой, который всегда так нравился женщинам.

К горлу комком подступила тревога. Он глубоко вздохнул, развязал галстук, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Побольше воздуха. И спрятаться от самого себя. От этого невыносимого чувства вины.

Он шагал по кабинету, растерянный, опустошенный, несчастный, ненавистный сам себе и абсолютно больной. Терпеть эту реальность было невозможно.

— Бенуа, я немного прогуляюсь и вернусь.

Прочь из этого роскошного особняка, которым он кичился столько лет и где он еще несколькими минутами раньше хорошо себя чувствовал. Он повернул ручку замка и спустился по ступеням.