— О, кажется, мы разбудили спящего тигра… Характер у этого кота примерно такой же добрый, как у Жервезы…

Сильвен взглянул на старого кота с невольной неприязнью. Любен поднялся и, подойдя к коту, опустился рядом с ним на корточки. Поглаживая кота, который не сопротивлялся, лишь порой недовольно мяукал, смотритель зоопарка продолжал:

— В сущности, твоя мать и я похожи на старую семейную чету. Она тридцать пять лет работает в музее, я — пятьдесят один год в зоопарке. Хотя между нами никогда ничего такого не было, мы знаем друг друга почти так же хорошо, как муж и жена. Притом что она всегда обращалась со мной как с лакеем. — Взгляд его вспыхнул. — Тогда как без меня…

И вдруг Любен прикусил язык.

Что же он хотел сказать?

— Тогда как без тебя… что?

Погладив кота столь энергично, словно желая его расплющить, смотритель втянул голову в плечи, как черепаха, прячущаяся в свой панцирь.

— А… неважно… Это старая история…

Сильвен, уже не в силах скрывать раздражение, отреагировал абсолютно по-детски.

— Да черт возьми! — закричал он, одним прыжком вскакивая с дивана. — Ты точь-в-точь как она: вечно что-то от меня скрываешь, обращаешься со мной как с ребенком!.. Тогда как без меня ты был бы один как перст! Кто еще разговаривал бы с тобой? Кто еще навещал бы тебя? С тех пор как Габриэлла уехала, кто еще позаботился бы о тебе? С тех пор…

Сильвен остановился.

Он понял, что и сам наговорил лишнего.

Любен очень медленно поднялся, взял кота за загривок и швырнул его через всю комнату. Кот приземлился у подножия стены, успев спружинить лапами.

Глаза смотрителя зоопарка пылали от гнева. Вся его тревожная недавняя нерешительность улетучилась. Сейчас он был грозен, как один из всадников Апокалипсиса.

— Полегче, Сильвен…

Так же медленно он приблизился к молодому мужчине и, положив руку ему на лоб, слегка провел ладонью по его волосам.

— Или тебе напомнить, что именно от тебя Габриэлла уехала?

Сильвен нервно усмехнулся, пытаясь остановить непрошеные воспоминания. Любен сказал правду, но сегодняшний вечер и без того выдался достаточно тяжелым, чтобы вытерпеть еще и это. Но его уже захлестнул поток бессвязных воспоминаний. Воспоминания детства… Образы, которые он даже не мог четко идентифицировать — звуки, запахи, краски наслаивались друг на друга… Это было какое-то странное, очень сильное и очень необычное ощущение. Настолько сильное, что по всему его телу прошла судорога. Любен, словно почувствовав его состояние, неожиданно успокоился:

— Э… извини, Сильвен. Что-то я увлекся… Ты был прав: от этих подземных карьеров одно расстройство… Давай-ка лучше на боковую…

Но когда Сильвен, сбросив халат, наспех переодевался в свой костюм, старик приблизился к нему и, положив руки ему на плечи, серьезным тоном произнес:

— Все-таки я тебя по-своему люблю. Как сына. Это чтоб ты знал…

Было ли это искреннее признание или новая ложь?..

Силуэты Любена и Сильвена, словно два персонажа театра теней, показались на пороге хижины.

— Ты ко мне не заходил, договорились? — произнес смотритель зоопарка. — Попрощался с матерью и сразу пошел домой.

Сильвен кивнул, чувствуя, как ветер вздымает его волосы, еще не до конца высохшие после «бассейна».

— Посмотрим, куда подует ветер, прежде чем ставить парус, — пробормотал старик, стоя на пороге и глядя вслед удаляющемуся гостю.

Оказалось, что недостаточно просто покинуть это словно застывшее во времени необычное место, чтобы попасть в привычный мир: все вокруг казалось Сильвену изменившимся, каким-то слишком большим и шумным. Так, пустая и тихая улица Бюффона произвела на него впечатление оживленной автострады — хотя сейчас на ней не было вообще ни одного автомобиля! Одного лишь асфальтового покрытия было достаточно, чтобы собственные шаги казались Сильвену оглушительными. Он едва ли не с ужасом устремил взор на единственного дежурящего здесь полицейского, замерев, словно лис, выскочивший прямо на охотника.

— Здесь нельзя задерживаться, месье, — пробормотал полицейский с некоторым смущением.

Но Сильвен уже тронулся с места. Идя по спящему Парижу, он пытался хоть немного собраться с мыслями.

«Что же на самом деле произошло сегодня вечером? — спрашивал он себя, шагая по улице Ласепед. — Еще до того, как выяснилось, что обезьяны исчезли, мама была какая-то странная… и эти ее тирады против Маркомира… Чем же его роман ее так встревожил? Чего она боится?»

Все эти вопросы оставались без ответа.

Он едва не упал, споткнувшись о велосипедную шину на углу улицы Наварры, но не обратил на это внимания.

«Да еще опустевшая обезьянья клетка… И этот жуткий концерт остальных животных…»

Это воспоминание, смешавшись с алкогольными парами, резко атаковало мозг молодого профессора, который даже вынужден был на пару секунд прислониться к балюстраде у станции метро «Площадь Монж».

— К счастью, я уже почти пришел, — пробормотал он, снова продолжив путь.

Несколько минут спустя, миновав отель «Арена» — скромную трехзвездочную гостиницу, где иногда завтракал, — Сильвен уже набирал код на входе в подъезд своего дома — номер 47 по улице Монж.

По правде говоря, он не слишком любил эту улицу, одну из главных артерий Пятого округа, неизящно окаймлявшую холм Святой Женевьевы. Эта широкая улица, с богато украшенными каменной резьбой, но при этом совершенно однообразными фасадами домов, наглядно демонстрировала, как исказился облик старой Лютеции в эпоху Наполеона III. Архитекторы как будто хотели, чтобы через эти широкие проспекты из города полностью выветрился старый дух, что отвечало урбанистским склонностям барона Османа, главного вдохновителя реконструкции того времени, и общей грубоматериальной атмосфере девятнадцатого века. Лишь бургундский геометр Гаспар Монж получил от этого явное преимущество — его имя сохранилось для последующих поколений в названии улицы. Что же касается остальных…

Но вот уже десять лет Сильвен жил в этом доме. Окно его квартиры, к счастью, выходило не на улицу.

Он вошел в подъезд тихо, словно заговорщик.

Один этаж… два этажа… три этажа.

Каждый лестничный пролет давался ему со все большим трудом.

Преодолевая их, Сильвен ворчал вполголоса, потому что это придавало ему сил. Все-таки, наверно, не стоило лезть в колодец… По телу до сих пор пробегал озноб от ледяной воды подземелья. К этому добавились усталость и воспоминания о сегодняшнем вечере.

— Ладно, завтра будет видно, — выдохнул он, добравшись наконец до своей квартиры на пятом этаже и неловко всовывая ключ в замочную скважину.

Старая, пожелтевшая от времени дверь тихо заскрипела.

— Home, sweet home, — иронически пробормотал Сильвен, бросая пиджак на спинку кресла, заваленного разноцветными папками.

Всякий раз, приходя домой, молодой профессор испытывал одновременно облегчение и некоторый душевный дискомфорт. Облегчение — оттого, что наконец попадал в свое привычное отшельническое убежище; дискомфорт — оттого, что оказывался наедине со своими внутренними противоречиями, сомнениями и проблемами. Обычно он, войдя, не сразу зажигал свет, как если бы хотел приручить таившиеся в комнатах тени. Особенно — тени книжных шкафов. Вездесущие, всепоглощающие, они обитали в темноте, и их очертания напоминали спящих драконов.

Единственной точкой света был красный огонек автоответчика.

Осторожно ступая, Сильвен приблизился к телефону. Удивительно, что в нынешний век эсэмэсок еще кто-то пользуется таким архаичным способом связи…

«— Привет, это снова Оливье. Я по поводу твоего романа…»

Сильвен пожал плечами и снова коснулся кнопки автоответчика.

«Сообщение стерто».

Легкомысленное отношение к нему издателя — вот еще одна вещь, о которой он старался не думать, особенно после реакции матери на известие о том, что он пишет роман.

«Но разве я не заслуживаю такого отношения?» — спросил себя Сильвен, одну за другой зажигая лампы в комнатах. Несмотря на то что они давали мягкий свет, приглушенный абажурами, вид квартиры показался ему невыносимым. Повсюду заставленные книгами ряды стеллажей из ИКЕА — до самой ванной комнаты.