Глава 23
— Совсем не обязательно друг друга убивать… — с трудом проговорила Жервеза.
Сильвен застыл на месте, оглушенный. Лежащая в нескольких метрах от него, на полу вивария, его мать устало смотрела на своего противника.
— Да, вы правы, — сказал смотритель, поднимаясь, — нервничать нам ни к чему. Но вы иногда перебарщиваете, Вам ведь нравится унижать людей, так?
Жервеза отвела глаза, но все же нашла в себе силы при знать:
— Да, сегодня утром я была излишне… резка. Но слишком многое было поставлено на карту. Нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил…
— Это верно, — кивнул Любен.
Сильвен, по-прежнему изумленный, все же не упустил ни слова из этого диалога.
Никогда еще смотритель зоопарка не говорил так со своей патронессой. Никогда прежде в его голосе не звучали столь властные нотки.
«При мне, во всяком случае», — мысленно уточнил Сильвен, весь превратившись в слух.
— Эти люди очень опасны, — снова заговорил Любен. — Вы хотите утратить их доверие? Хотите, чтобы в результате все рухнуло?
Сильвен даже прикусил кончик языка, чтобы случайно что-нибудь не произнести.
— Мы всегда были так осторожны, Жервеза! И подумать только — мы позволили Сильвену стать свидетелем…
Любен не закончил фразу.
«Свидетелем чего?» — едва не спросил вслух Сильвен, и почти тут же его мать ответила без всякой иронии:
— Разве это моя вина, что он пошел ночью в зоопарк? В конце концов, именно вы привили ему вкус ко всем этим тайнам…
Любен взглянул на нее с презрением и беспокойством одновременно:
— Вы, как и я, ответственны, мадам хранительница.
«Да за что ответственны, черт возьми?!» — уже почти в бешенстве подумал Сильвен, делая над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не броситься внутрь.
— Вы, кажется, боитесь, Любен?
— Как и вы. Как Париж, как весь мир… Мы играем с огнем.
Старый смотритель прошел вглубь вивария и прислонился к стеклянной стене, за которой лежал удав-боа. На лице Любена в самом деле читалась тревога.
— Если и в самом деле рванет, ни вы, ни я не спасемся.
— Ну, ведь еще не рвануло, — сказала Жервеза с вымученным смешком.
Любен мрачно на нее взглянул:
— Боюсь, что уже…
Для Сильвена этот разговор, похожий на диалог двух шпионов, был настоящей пыткой! Любопытство отчаянно боролось с доводами разума: ведь если сейчас войти, мать с Любеном снова начнут ему лгать!..
Ноги у него подкашивались, в горле пересохло. Он чувствовал, как солнце, несмотря на раннее утро, уже начинает припекать ему спину, шею и затылок.
— А Сильвен? — спросил Любен, не оборачиваясь к Жервезе.
— Я с ним поговорю. Сегодня или завтра…
На миг Сильвен оцепенел, затем бесшумно отступил немного назад, оставив дверь вивария полуоткрытой.
— Поговорите с ним как можно быстрее! — сказал требовательным тоном Любен. — Мы и так уже наделали бед из-за того, что хотели сохранить его для себя…
«Сохранить меня для себя?!»
— Разве обязательно идти именно этим путем? — спросила Жервеза. — Это мой сын…
Сильвен вздрогнул и крепко, до скрипа, стиснул зубы.
Но Любен сухо сказал:
— Мы уже почти у цели. Теперь не до сантиментов. Мы должны наконец узнать.
Жервеза опустила голову, как пристыженный ребенок.
— Но что, если мы ошибаемся? Что, если Сильвен такой же, как вы и я?
Любен буквально испепелил ее взглядом:
— Послушать вас, так вы прямо из последних сил цепляетесь за эту надежду!
Дрожа всем телом от страха и непонимания, Сильвен чувствовал, что мать на грани слез.
— Это сильнее меня, — проговорила она. — Я люблю Сильвена.
При этом признании Любен немного смягчился:
— Я знаю, Жервеза… Это и впрямь рискованно. Но ради его же блага, ради нашего общего блага, сейчас же разыщите его и поговорите с ним.
Жервеза кивнула, не отрывая глаз от истоптанных каменных плит пола.
Любен повернулся к бассейну с кайманами и, глядя в мутную зеленоватую воду, произнес:
— Сильвен должен наконец узнать, кто он на самом деле…
Пятница, 17 мая, 18.51
Я хожу не останавливаясь уже больше двух часов: это помогает мне думать. Этот препод философии — да плевать мне на него!.. Но на горизонте по-прежнему не видно никаких зацепок в моем «частном расследовании»… Нет, это прямо-таки вызов моему интеллекту!
Тут Болдвинкель прав: я рассуждаю по-детски. Иными словами, я ни за что не соглашусь смириться с поражением!
И вот я на площади Контрэскарп. Скоро семь вечера. Священное для любого француза время аперитива… Но сейчас террасы кафе в Латинском квартале пустуют. После недавних терактов парижане предпочитают не рисковать, да и туристы отозвали свои заявки…
В каком-то смысле это меня устраивает: наконец-то Париж принадлежит мне! Таким же он наверняка был в период немецкой оккупации. Я никогда не осмелилась бы в этом признаться, но мне хотелось бы пожить в те времена, пусть даже всего несколько дней. Пустые улицы, без автомобилей, почти без прохожих… тишина!
Улица Муфтар сейчас безлюдна и спокойна — наверно, как тогда.
Владельцы кафе и ресторанов в отчаянии высматривают клиентов и вывешивают меню с такими ценами, Что дешевле — только даром.
— Ужин на двоих по цене одного, мадемуазель! — тщетно зазывает меня турок перед своей забегаловкой «Люля-кебаб».
Рынок Ренжи напротив церкви Сен-Медар все-таки сравнительно оживлен. Хотя почти половина прилавков пустует.
— Поставщики от нас отказались! — жалуется продавец овощей. — Никто больше ничего не привозит! Слишком уж мы близко от аэропорта Орли. А тут еще эти бомбы…
— И у нас то же самое! — мрачно отзывается мясник. — А если и привозят, так третий сорт… а то и вообще дохлятину!
— Мы все скоро сдохнем, помяните мое слово! — бормочет человек в оранжевой светоотражающей спецовке, сидящий на террасе кафе «Моя Бургундия». Затем он приветственным жестом поднимает свой бокал с белым вином и добавляет: — Твое здоровье, ваххабит!..
Кажется, что все вокруг постепенно сходят с ума. Страх, злоба, чувство собственной беспомощности делают людей агрессивными. Так всегда бывает: если не находят истинных виновных, нужен козел отпущения. Толпа остается толпой — тупой, примитивной, радикальной.
А любой, кто не нормален, чье поведение выглядит странным, становится подозрительным.
Иностранцы, клошары, бродяги…
«Может, и я тоже?»
Я слишком увязла в этом деле, чтобы не выглядеть подозрительно. В конце концов, я живу в доме, откуда похитили одного из детей. Да и мой «машинный зал», если бы о нем пронюхали журналисты, стал бы настоящей сенсацией… Для комиссара Паразиа я была бы идеальной кандидатурой на роль главного подозреваемого: этакий гений зла, порочная малолетняя вуайеристка, организовавшая похищения детей… Да «Пари-матч» озолотился бы после такой истории!
Я, конечно, шучу, но все возможно… И я прекрасно отдаю себе отчет в том, что за моим цинизмом кроется страх более глубокий и в то же время более реальный.
Этой ночью, между двумя просмотрами видеозаписи с белым мерцающим силуэтом, мне приснился кошмар. Я видела себя прикованной к дереву — кажется, это был дуб — в каком-то огромном незнакомом лесу. Вокруг никого не было. И ничего не было слышно. Вообще ни звука — ни пения птиц, ни шороха листьев… Абсолютная тишина.
Затем я уловила какой-то глухой шум, похожий на звериное рычание, отрывистое и с каждой минутой нарастающее. Наконец оно превратилось в настоящий рев. Он слышался справа, слева, сзади — отовсюду. Невидимый зверь словно рыскал вокруг меня, но пока не приближался. Как будто искал самую удобную позицию для молниеносной атаки…
И вот он вынырнул из темноты!..
Я успела разглядеть лишь его зубы — и проснулась.
Звонит мой мобильник.
Я останавливаюсь на углу улицы Мармузет и расстегиваю портфель.
Это Мюгетт. Значит, лекция по философии уже закончилась.
— Ну что? — говорю я, нажав клавишу соединения. — Болдвинкеля не хватил удар, я надеюсь?
— Ты слышала радио? — с волнением спрашивает Мюгетт, не отвечая на мой вопрос.
— Какое радио?
— Да любое! Эту новость передали все станции! Я в кафе «Фонтэн» на улице Суффло. По телику только что был спецвыпуск!
— Ты о чем вообще говоришь?
— Этот твой похититель младенцев… его только что поймали!
Я чувствую, что земля буквально уходит у меня из-под ног.
— Не может быть!.. И кто же это?
— Ты не поверишь!..
— Черт, да не тяни!..
— Сумасшедший писатель. Автор книжки «SOS! Париж». Протей Маркомир!
