Глава 20
«— Прошли сутки с того момента, как были похищены пять грудных детей на юге Парижа. Задержан один подозреваемый, которого в данный момент допрашивает комиссар Паразиа. Ко всеобщему удивлению, этим человеком оказался…»
Сильвен раздраженно схватил пульт и выключил телевизор.
— Зачем? — удивилась Габриэлла. — Интересно же!
— Ты со мной ужинаешь или с телевизором?
— Ну да, ты его всегда терпеть не мог, я помню…
— Он у меня отбивает аппетит. А тут такие деликатесы…
В доказательство своих слов Сильвен наколол на вилку ломтик моцареллы и принялся жевать его с таким видом, словно лакомился черной икрой (впрочем, сыр действительно был отличный — прямо из деревни; Габриэлла покупала его в небольшом магазинчике на улице Музайа, торговавшем продуктами от прямых поставщиков).
— Но я понимаю: когда смотришь на все эти ужасы из собственной квартиры, они кажутся очень далекими, — прибавил он. — Это даже успокаивает.
Габриэлла слабо улыбнулась. Потом машинально поднесла ко рту вилку, но та оказалась пустой, и зубы молодой женщины сомкнулись на металлических зубцах.
— Мне по-прежнему нравится, как ты на меня смотришь, — вполголоса сказала Габриэлла, вытирая губы салфеткой. — Так же пристально, как на животных в клетках…
Она была права: некогда Сильвен смотрел на нее целыми часами. Наблюдал, изучал, разбирал по косточкам…
Ее зеленые глаза, ее почти идеально круглые щеки, ее манера морщить нос, когда она пыталась что-то разглядеть — Габриэлла была близорука, но не хотела носить ни очки, ни линзы. И ее волосы — волосы Габриэллы… Цвета белого золота, каскадом ниспадавшие до пояса…
Сколько часов он провел, расчесывая их, в полумраке розария или возле звериных клеток?.. Это зрелище очаровывало даже животных, которые умиротворенно наблюдали за детьми. Легкий шорох расчески, скользящей по волосам, был единственным звуком, нарушающим тишину, если не считать размеренного дыхания животных, созерцавших эту сцену с явным удовольствием. Габриэлла настаивала на том, чтобы расческа каждый раз была другая, и потом сохраняла их все, словно ценные реликвии, в специальной витрине в своей комнате.
«Интересно, куда они подевались, все эти расчески?» — подумал Сильвен, обводя глазами нынешнее жилище Габриэллы.
Сохранила ли Габриэлла хоть какие-то воспоминания о той поре, которую они провели вместе? Хоть одну фотографию, сделанную в катакомбах, куда Любен водил их «на охоту за черепами» и где они развлекались, пытаясь сложить из отдельных костей целый скелет?.. Но нет, даже ни одной фотографии самого Любена здесь не было… Ее родного деда! В этой безнадежно современной комнате не сохранилось ни одной старой фотографии, ни одного предмета, напоминающего о прошлом. Современная абстрактная живопись на стенах, современная «дизайнерская» безликая мебель, стол со стеклянной столешницей, светлый паркет, галогенные лампы… Ни соринки, ни пылинки, ни одной тусклой поверхности. На стенах — ни карт, ни старинных портретов предков (пусть даже и воображаемых)… Ни даже одной из тех шалей, которые когда-то были у Габриэллы на каждый сезон: коричневая — на осень, белая — на зиму, зеленая — на весну, красная — на лето…
Совершенно нейтральная гостиная на последнем этаже многоэтажки в районе Бельвилль, возле площади Фестивалей, где Габриэлла жила вот уже много лет.
«Площадь Фестивалей…» — подумал Сильвен, ощущая ком в горле. Это название напомнило ему тот день, когда он встретил Габриэллу после долгой разлуки, три года назад.
Тогда тоже все началось с короткой эсэмэски:
«Сегодня у вых. из м. площ. Фест. 20.30?»
Погруженный в средневековые манускрипты в читальном зале Исторической библиотеки, Сильвен сначала подумал, что кто-то ошибся номером. Но таинственный абонент продолжал настаивать. Десять минут спустя сигнал мобильника снова прорезал глубокую тишину читального зала (в качестве сигнала Сильвен записал смех белых обезьян — к величайшему раздражению завсегдатаев библиотеки).
«Сильвен, мне нужен ответ».
Нет, это была не ошибка…
Заинтригованный и одновременно смущенный (почти двадцать человек возмущенно смотрели на него, словно хищники, которых оторвали от еды), он набрал: «Кто вы?» Ответ пришел мгновенно: «Не догадался, ангел мой?»
Все еще не понимая, он колебался между двумя версиями: ошибка и розыгрыш. Но это знакомое с детства выражение наконец пробилось к его сознанию, окутанному тайнами древнего Парижа (он готовил очередную лекцию о дохристианской Лютеции).
«Ангел мой, ангел мой…» — недоверчиво повторил он про себя. И тут в его памяти зазвучал другой голос, произносящий эти слова, — голос единственной девушки на свете, которая так его называла… «Габриэлла?» — лихорадочно набрал он.
Ответ был: «Сегодня вечером».
Остаток этого апрельского дня Сильвен уже не способен был ни работать, ни вообще на чем-либо сосредоточиться. В конце концов, оставив книги на столе, он подошел к библиотекарше и прошептал:
— Полина, не трогайте там ничего, я завтра вернусь…
И быстро вышел.
— Он что, заболел? — удивленно пробормотала старая крыса, перебирающая карточки за стойкой из смолистой сосны.
Нет, напротив, молодой (и весьма привлекательный) профессор Массон весьма взбодрился после получения сегодняшней эсэмэски.
Даже не просто взбодрился — он был как наэлектризованный.
«Габриэлла», — повторял он про себя, шагая по парижскому асфальту в легких спортивных туфлях: ему не хотелось возвращаться домой. Только ходьба его немного успокаивала. Покинув Историческую библиотеку, он пересек площадь Вогезов, площадь Бастилии, дошел до Лионского вокзала, свернул к площади Нации и дошел до Венсенского леса, где оказался неспособен не только присесть на скамейку, но даже хоть немного замедлить шаг. Голова у него шла кругом. Габриэлла вернулась? Невероятно! Откуда же она вынырнула, как кролик из шляпы фокусника, после девяти лет молчания? Какой была жизнь Габриэллы с тех пор, как он, спустя несколько недель после отъезда подруги, получил от нее письмо, в котором она умоляла его не сердиться на нее и больше ее не искать. «Теперь я должна жить своей собственной жизнью».
Любой другой на его месте перевернул бы небо и землю, чтобы найти Габриэллу, но Сильвен уважал ее решение. Ее письмо потрясло его до глубины души, притом что оно вовсе не было резким или обвиняющим. В нем лишь было сказано: «Я предпочитаю, чтобы ты запомнил меня как свою Габриэллу времен нашего детства, а не как ту женщину, в которую я постепенно и неизбежно превращаюсь — самую обычную, заурядную, ничем не отличающуюся от других. Я меняюсь, Сильвен, и не хочу, чтобы ты от этого страдал».
Но он все равно страдал. Мучительно страдал! Лишь восхищение Габриэллой немного смягчало его боль. Какой мудрой она оказалась для своих двадцати лет! Было ли это сознательным саморазрушением? Но даже если так — он слишком сильно ее любил, чтобы не выполнить ее прощальную просьбу — сохранить ее образ лишь в окружении детских воспоминаний…
Для Любена это оказался гораздо более сильный удар. Смотритель зоопарка уже стоял на пороге старости, и отъезд Габриэллы сделал его еще более желчным, раздражительным и нелюдимым. Они с Сильвеном стали единственным утешением друг для друга.
«А что, если это он меня разыгрывает?» — думал Сильвен во время своей нескончаемой прогулки по Венсенскому лесу. Но потом отверг эту мысль: «Да нет, Любен никогда не стал бы шутить на эту тему! Для него Габриэлла — это святое!»
Но все-таки он ничего не сказал Любену.
Наконец долгожданный момент настал…
Поднявшись по бесконечному эскалатору и выйдя из метро на станции «Площадь Фестивалей», расположенной на вершине Бельвилльского холма, в самой высокой точке восточного Парижа, Сильвен начал оглядываться по сторонам в поисках Габриэллы, но ее не было видно. Уже стемнело, и в скудном освещении, горевшем над площадью, — ее название звучало почти насмешкой с тех пор, как ее окружили безликие многоквартирные дома, — нельзя было различить лиц. Последние прохожие с портфелями, папками или хозяйственными сумками спешили домой, чтобы как можно быстрее приняться за ужин… Габриэллы не было.
