Чувствовалась, что Жервеза оскорблена его молчанием, которое она, скорее всего, приписывала безразличию.

— Я тебя не понимаю, Сильвен! Ты всегда боготворил Париж, ты посвятил ему свою жизнь, свою карьеру — и весь этот набор глупостей тебя не возмущает?

Поставив бокал, Сильвен откинулся на спинку стула и убрал волосы со лба.

«Чего-то она недоговаривает», — подумал он.

Так или иначе, факт оставался фактом: хранительница музея была чем-то всерьез обеспокоена. Ее сын это чувствовал — он часто угадывал мысли своих собеседников. Телепатия? Нет, инстинкт. Проблески интуиции, которую он никогда не пытался специально в себе развивать, но которая становилась все сильнее по мере того, как он взрослел. Однако это не имело никакого отношения к его образованию, годам учебы, дипломам.

Будучи молодым талантливым ученым, Сильвен Массон обладал интеллектом не столько рефлексивным, сколько интуитивным. Он не анализировал окружающий мир, он его чувствовал. Вкусы, запахи, виды, звучания — все эти разрозненные детали составляли в его памяти единое целое, нечто вроде лоскутного одеяла. Так, запахи чеснока и жареной рыбы, насквозь пропитавшие «Баскский трактир», словно распахивали перед ним калитку в детство. Тридцать с лишним лет он почти всегда обедал в этом ресторанчике вместе с матерью, и теперь каждый проглоченный кусочек фаршированной шейки вызывал у него те или иные воспоминания, каждый глоток изарры — мимолетный образ из прошлого. По сути, Сильвен был «стихийным прустинианцем», даже вопреки себе (поскольку «В поисках утраченного времени» постоянно выскальзывала у него из рук, и, говоря своим студентам о Прусте, он не без скрытой провокации именовал писательскую манеру последнего «вылавливанием блох»). Однако, несмотря на это неприятие, Сильвен, подобно Прусту, страдал от «непреходящей детскости». Он даже изобрел применительно к себе термин «синдром детской сенситивности», сокращенно СДС, поскольку его чувственное восприятие оставалось таким же ярким, как в детстве — связи с которым он из-за этого никак не мог разорвать.

— Так что, тебе нечего ответить? — настойчиво спросила Жервеза, видя, что ее сын вновь погрузился в свои мысли.

Сильвен покачал головой — не столько в знак отрицания, сколько для того, чтобы очнуться от забытья. Затем пожал плечами и нехотя проговорил:

— Мам, я историк. А эта книга — просто роман… Люди готовы проглотить что угодно: вспомни только парижского зеленщика, который в сорок шестом ухитрился продать Эйфелеву башню голландской компании по утилизации металлолома…

Жервеза Массон стиснула зубы. «Анекдоты, эти его вечные анекдоты!» Итак, это все, что ее сын может сказать по поводу книги, которая побила все рекорды продаж во Франции в течение нескольких последних недель. Четыре сотни страниц, где речь идет именно о том, что является истинной страстью Сильвена, — о Париже. О городе, буквально расплющенном, опустошенном, разгромленном фантазией автора, Протея Маркомира. И Сильвен над этим смеется?!

Нервно жуя утиное филе в вишневом соусе, Жервеза смотрела на сына с некоторым опасением и одновременно — почти с завистью. Она была заранее уверена, что Сильвен отнесется к этому роману с той же насмешливой беззаботностью, как прежде — к террористической угрозе.

Несмотря на постоянно происходящие вокруг «события», он продолжал жить в своей башне из слоновой кости. О, конечно, она и сама немало этому поспособствовала. Она растила его, как редкий оранжерейный цветок, оберегала от всего и вся. Прошло уже много лет с тех пор, как Сильвен стал жить отдельно, в своей берлоге на улице Монж, в самом центре Латинского квартала, но по-прежнему оставался верен своей болезненной обособленности от окружающего мира.

«Нужно, чтобы он очнулся, пока не стало слишком поздно!» — с тревогой думала мать, которая уже воображала сына, изумленного и растерянного, стоящим посреди руин.

— Ты говоришь, книга Маркомира — всего лишь роман, вымысел, — наконец сказала она, нервно затягивая узел на своей салфетке, которая трещала все сильней и сильней. — Но я уверена, что за этим вымыслом скрывается кое-что посерьезнее…

— Но что? — вежливым тоном произнес Сильвен, надеясь сменить тему.

Он с удовольствием предвкушал свою завтрашнюю лекцию — о языческих святилищах, некогда существовавших на месте некоторых парижских церквей. Одна из самых любимых его тем…

Жервеза, не собиравшаяся сдаваться, схватила объемистую книгу и, указывая на имя автора, возмущенно заговорила:

— Этот ненормальный, Маркомир, объявил, что его роман — это пророчество. Что у него были видения. Что на написание книги его вдохновило некое высшее существо. Что…

— Я знаю, мама… Несмотря на то что я живу в своем замкнутом мирке, я в курсе того, что происходит за стенами Сорбонны и Исторической библиотеки… — Сильвен поднял глаза на Жервезу, сознавая, что несколько укрепил свои позиции. И добавил: — К тому же не тебе упрекать меня в затворничестве…

При этих словах хранительница музея недовольно поморщилась и, достав из сумки косметичку, принялась подкрашивать губы.

Сильвен знал, что она всегда так делает, когда нервничает. Словно бы пытается замаскировать внутренние проблемы внешними средствами.

«Как будто она чего-то боится…» — подумал он, уловив во взгляде матери растерянность. Да, сегодня вечером что-то тревожное витало в привычной атмосфере «Баскского трактира» (или только вокруг их стола?). Во всяком случае, Жервеза Массон явно была не в своей тарелке.

Машинально поправляя тщательно уложенные волосы, она ворчливо произнесла:

— По крайней мере, я стою на твердой почве! А ты витаешь в облаках… Тебе-то не приходится бороться с чиновниками, добиваться приемов у министра, выбивать субсидии… Да еще и эта публика…

Последние слова были неожиданными.

— Но при чем здесь… публика?

Хранительница музея подозрительно огляделась, затем, понизив голос, ответила:

— С тех пор как прошлой осенью вышла «SOS! Париж», посетителей в нашем Ботаническом саду стало меньше. На целых двадцать процентов…

— Возможно, это из страха перед террористами, — предположил Сильвен. — Или просто совпадение…

Он хотел успокоить мать, но результат получился прямо противоположный: она утратила последние остатки самообладания. Даже под слоем пудры стало заметно, как сильно она покраснела от гнева.

— Ах, значит, совпадение?! А как ты тогда объяснишь, что на следующий день после того, как Маркомир появился в программе Лорана Рукье, в зале палеонтологии не появилось ни одного посетителя за весь день? И что все экскурсионные школьные группы отозвали свои заявки на посещение Галереи эволюции?

— То есть как?

После некоторого колебания Жервеза нервно облизнула губы и ответила без всякой иронии:

— Я и в самом деле думаю, что они… боятся музея.

— Но из-за чего?

Не глядя на сына, Жервеза надела очки и, указав на книгу, спросила:

— Ты ведь читал ее? Или нет?

«Еще чего не хватало!» — невольно подумал Сильвен и, энергично покачав головой, произнес с почти детской гордостью:

— Нет, я такое не читаю!

Жервеза, казалось, немного смягчилась.

— Ну что ж… по крайней мере, ты свободен от стадного инстинкта, — с удовлетворением сказала она, перелистывая страницы. — Вот послушай…

Сильвен обреченно закатил глаза: «Ну вот опять!..»

— «Настал черед животных. Ботанический сад представлял собой воистину апокалипсическую сцену. Все находившиеся в клетках животные погибли из-за того, что сотрудники, не освободив их, разбежались. С другой стороны, наблюдались и своеобразные „воскрешения“.

Через три недели после начала затопления несколько спецназовцев-ныряльщиков, проплывая в резиновой лодке „Зодиак“ над улицей Бюффона, увидели жуткое зрелище: чучела животных, прежде стоявшие в Галерее эволюции, плыли на своих деревянных постаментах по Ботаническому саду, словно шагали по воде. Поскольку ограда была затоплена, многие чучела „разбрелись“ по улицам, словно библейские животные, спасшиеся в ковчеге от потопа.