«В один прекрасный день я закончу так же, как композитор Алькан, — раздавленный грудой собственных книг», — поморщившись, подумал Сильвен.
В самом деле, многие стеллажи опасно накренились, поскольку книги стояли и лежали на полках в несколько рядов.
— Ну и хаос! — пробормотал он, случайно задев тяжелый «Атлас подземного Парижа», который рухнул на пол, подняв облако мелкой сероватой пыли.
Вид папки, лежавшей на низком журнальном столике, напротив камина с неубранной золой, вызвал у него чувство вины. Это была большая красная папка, толстая и тяжелая, содержимое которой едва умещалось внутри, а несколько густо исписанных листков выскользнули на пол.
Сильвен Массон, «Великая тайна Парижа», роман.
Профессор с досадой покусывал губы, чувствуя усталость при одной только мысли о том, чтобы наклониться и поднять выпавшие листки.
Он отвернулся, но тут же ему бросились в глаза десятки томов с похожими названиями — вроде «Загадки и тайны Парижа: мифологическая география», — которые словно поджидали нового «родственника».
Сколько времени прошло с тех пор, как Сильвен последний раз притрагивался к своей рукописи? Сколько сообщений оставил ему Оливье, его старый приятель и бывший однокурсник? А ведь он знал, что Оливье готов был оплатить издание его книги из своего кармана, поскольку не мог рисковать деньгами своих акционеров…
«Но ведь не думает же он, что книга пишется так же быстро, как статья?» — лицемерно оправдывался профессор перед самим собой, прекрасно сознавая иллюзорность этой отговорки. Лишь одобрение со стороны матери могло бы подхлестнуть его вдохновение, хотя Сильвен и понимал, что это полный абсурд. Да, неудачный старт у его первого романа…
— Что за каша у тебя в голове! — раздраженно пробормотал он в свой адрес, наливая себе стакан «легкой» кока-колы.
Газированный напиток вызвал у него легкую отрыжку.
— И почему я пью эту дрянь? — проворчал он.
Однако ему надо было избавиться от привкуса анисового ликера во рту, а вместе с ним прогнать ощущение глубокой усталости и беспомощности. Столько всего произошло сегодня вечером… Столько воспоминаний осталось после каких-то нескольких часов!..
Чувствуя подступающую к горлу тошноту, Сильвен подошел к окну и распахнул его настежь.
Свежий воздух слегка взбодрил его и одновременно успокоил. Тем более что вид из окна был сказочный.
Его дом, при всех своих архитектурных недостатках типично османовского стиля, был построен в очень необычном месте — возле древнего амфитеатра, возведенного в те времена, когда Париж еще назывался Лютецией, и восстановленного в период с 1869 по 1916 год. Правда, перед этим велась бурная полемика о его судьбе — подрядчики строительства из «Компании омнибусов», предшественницы нынешней RATP, посматривали недобрым глазом на это археологическое открытие, из-за которого они рисковали потерять немало денег. Понадобилось множество петиций, подписанных известными деятелями культуры (в том числе Виктором Гюго), чтобы амфитеатр второго века не стал жертвой «воинствующего урбанизма» Третьей республики.
«Какая удача!» — в который раз подумал Сильвен, перегибаясь через подоконник и склоняясь над жардиньеркой, заросшей травой.
И хотя площадь амфитеатра сократилась примерно на треть по сравнению с изначальной, на его широком пространстве отдыхал взор профессора, когда он, утомленный книгами и выписками или, как сегодня, усталостью, смотрел на этот круг песка, окаймленный тройным кольцом древних каменных ступеней, деревьев и домов. В этом почти не посещаемом туристами городском саду, окруженном огромными домами, старики играли в петанк, молодежь гоняла мяч. Другие посетители читали газеты, флиртовали, отдыхали — там, где некогда их предки смотрели на гладиаторские бои. Иногда немногочисленные группы актеров-любителей разыгрывали здесь отрывки из пьес Мольера или Мюссе. Летом городской муниципалитет даже организовывал в амфитеатре кинопросмотры под открытым небом. В прошлом году Сильвен, не покидая квартиры, смотрел из окна исторические ленты Сашá Гитри, из которых больше всего ему понравился увлекательный, хотя и чересчур насыщенный вымыслами, кинофильм «Если бы нам рассказали о Париже».
«Но все это было до терактов», — подумал Сильвен, невольно представляя себе взрыв бомбы прямо в центре амфитеатра… После все изменилось. С тех пор как произошла страшная трагедия в «Конкор-Лафайетт», парк с амфитеатром закрывали уже в пять часов вечера. И лишь немногие счастливчики, подобные Сильвену, могли любоваться им сколько угодно в любое время дня и ночи.
Еще дальше высунувшись в окно, так что вся верхняя половина тела оказалась снаружи, Сильвен полностью погрузился в созерцание окруженного деревьями строения.
«За каждой закрытой дверью, за оградой каждого сквера, под корнями каждого дерева скрывается истинный Париж», — говорил ему Любен, когда они вместе кормили хищных зверей, чистили виварий или вычесывали белых обезьян.
Вот почему Сильвен, очень чуткий к существованию города под городом, руин под современностью, изначального под старинным, леса под сквером, так часто повторял слова Андре Арделле: «Я — последний охотник таинственных больших городов». Может, и не бог весть какое важное занятие — но Сильвен горячо отстаивал свое право на него перед Габриэллой.
Однако потом они выросли. И Габриэлла уехала…
Сиьвен снова почувствовал легкую дурноту и с силой тряхнул головой.
— Подумай о чем-нибудь другом, идиот! — выдохнул он и, резко выпрямившись, отступил назад, вглубь квартиры, словно вырываясь из рук старой городской сумасшедшей.
Среда, 17 мая, 06.00
Как всегда, мой будильник звонит ровно в шесть (привычка рано вставать перешла ко мне от отца). «Бип-бип» этого часового механизма, сделанного в виде Пресвятой Девы Лурдской (совершенно абсурдный подарок матери), вырывает меня из сна, в каждом уголке которого присутствует тот силуэт…
— Да, силуэт, — произношу я хриплым после сна голосом и вскакиваю с постели.
За окном уже рассветает. Зеленые кроны деревьев, окружающих «Замок королевы Бланш», кажутся мне какими-то слишком яркими, даже кричащими, — у меня болит голова. Осторожно ступая, я впотьмах добираюсь до маминой ванной комнаты, где полным-полно лекарств.
Среди армии флакончиков с транквилизаторами я нахожу упаковку долипрана. Набираю немного воды в стаканчик из-под зубной щетки, и — хоп! Две белые таблетки исчезают в моем желудке, и несколько минут я стою неподвижно, надеясь, что мигрень исчезнет.
А вот силуэт не исчезает. Тот силуэт, который я видела в сцене похищения ребенка. Силуэт, который схватил на руки маленького Пьера Шовье… и который снился мне всю ночь.
Не выпуская из рук стаканчика, я иду в «машинный зал».
Прошло шесть часов с момента моего открытия, но такое ощущение, что комната по-прежнему буквально источает страх.
Редкая штука: вчера перед сном я выключила ВСЕ мониторы. Как будто боялась того, что могла на них увидеть. И вот сейчас мне не хочется их включать.
«Это просто смешно, Тринитэ!» — сурово говорю я сама себе, подражая отцовскому тону.
Однако, включив машины, я не активирую систему наблюдения и ограничиваюсь тем, что захожу в Интернет.
— Да, они не теряли времени даром…
Впрочем, я об этом догадывалась. Дело о киднеппинге уже попало в топ новостей:
«Пять грудных детей похищены в Париже».
«Похищено пять малолетних детей в Пятом и Тринадцатом округах столицы».
«Жертвами серийного похитителя становятся младенцы!»
Еще вчера я колебалась, не позвонить ли комиссару Паразиа — уходя, он оставил свою визитку на консоли у входа, под картиной Гойи.
— На всякий случай, если вдруг захочешь мне что-то рассказать, — объяснил он.
«Морис Паразиа. Полицейская префектура Парижа, набережная Орфевр, 36. Телефон 06 23 56 89 56».
«Я должна показать ему эту запись», — говорю я себе, надевая розовый халат (еще один кошмар, приобретенный мамой в дьюти-фри в аэропорту Дубая).
В шесть двадцать пять, проглотив завтрак, приготовленный Эмилией (консьержка из соседнего дома, которая приходит дважды в неделю убираться, а также готовит мне еду на два-три дня, которую оставляет в холодильнике), я выхожу из квартиры.
«В конце концов, на набережной Орфевр тоже люди!» — говорю я себе, спускаясь по старой лестнице с дубовыми перилами, облицованной терракотовыми шестиугольными плитками.
Оказывается, в холле полно народу.
Человек десять или больше оживленно что-то обсуждают — в полный голос, как будто на улице день.
«Эх, надо было подождать…»
Однако, стиснув зубы, я продолжаю спускаться.
В центре собравшейся толпы — Жан и Надя Шовье, красные, растрепанные, оба вне себя от беспокойства. Они что-то рассказывают остальным, те с явным сочувствием слушают. Других я тоже сразу узнаю: месье Уэрво, одинокий вдовец в бессменном халате; мадемуазель Гарнье, старая учительница музыки; Иван и Бернар, пожилая чета гомосексуалистов.
Заметив меня, все замолкают, кроме месье Уэрво, который говорит:
— Осторожно, вот эта обезьянка!..
Остальные смотрят на меня, как стадо оленей, увидевшее охотника.
Поскольку именно кем-то подобным я для них всегда и была — чужаком, даже врагом.
Жильцы смотрят на меня пристально и без всякой жалости. Примерно с такими же застывшими гримасами отвращения они смотрят на меня, когда я с ними случайно где-нибудь сталкиваюсь, — потому что все они знают, чем я занимаюсь большую часть свободного времени.
Я стою на самой нижней ступеньке лестницы. Они, собравшись у двери, которая ведет в мощенный каменными плитами внутренний двор, откуда есть выход на улицу Гюстава Жеффруа, не двигаются с мест.
Вдруг, стряхнув оцепенение, Надя Шовье бросается прямо ко мне:
— Тринитэ, нам нужна твоя помощь! Я уверена, что ты что-нибудь видела!..
От удивления я замираю с открытым ртом, не в силах произнести ни слова. Я ожидала чего угодно, но только не этого!
Но Надя, судя по выражению ее лица, говорит совершенно искренне. Страх, который я ощутила вчера, увидев на экране странный силуэт, словно воплощается перед моими глазами, принимая очертания той самой расплывчатой, нечеткой фигуры. Да, я видела, как это существо похитило ребенка Нади… Интересно, мои родители испытывали бы в подобной ситуации такое же горе, такое же чувство «разреза по живому»?.. Да, наверно, испытывали бы, но только не по отношению ко мне; на это указывает слишком многое: их манера поведения со мной, их постоянное отсутствие, по сути, их бегство… Но не думай об этом, Тринитэ! Смотри лучше, какая боль в глазах этой матери! Во что превратится жизнь этой женщины, если ей не вернут ребенка?
Внезапно меня охватывает чувство ответственности, словно я и впрямь могу им помочь — я, которая никогда не могла помочь своим родителям!
— Тринитэ, я тебя умоляю! — говорит Надя. — Скажи, ты что-нибудь видела?
— Надя, оставь ее в покое, — обращается к ней муж, избегая смотреть на меня, — она всего лишь ребенок…
— Маленькая извращенка, — произносит Иван с презрительной гримасой.
— Вуайеристка, вы хотите сказать, — поправляет его месье Уэрво, машинально затягивая сильнее пояс своего халата. — Точная копия своего отца: те же ввалившиеся глаза, тот же вздернутый нос… не лицо, а лисья морда!
Я краснею, как всякий раз, когда мне напоминают, что у меня нет ничего общего с идеалом красоты. Да, я похожа на отца… а мама такая красивая…
— Такая же извращенная, такая же порочная, как ее отец, — прибавляет месье Уэрво.
Привыкшая к подобным нападкам, я лишь молча сглатываю слюну и пытаюсь выдержать их взгляды. Редко я встречаю такое открытое презрение. Ну что ж, по крайней мере, все карты открыты.
И тут я вздрагиваю, ощутив легкое, нежное прикосновение к своему лицу.
Надя прижимает к моим щекам свои дрожащие ладони.
— Тринитэ, если ты что-то знаешь, если ты что-то видела, помоги нам, пожалуйста! Мы все должны помочь полиции…
Я бормочу:
— Да, кажется, я и в самом деле…
И не могу продолжить — она крепко обнимает меня, как будто я ее ребенок.
Ее возвращенный ребенок…
Я рывком высвобождаюсь и, не отрывая глаз от Нади, говорю:
— Я сделаю что смогу. Обещаю вам!
И, под устремленными на меня заплаканными глазами Нади и враждебными взглядами остальных жильцов, под прицелом всех камер, установленных в холле, устремляюсь к выходу, спеша на набережную Орфевр.
