- Посрамлены и ранены… - словно в забытьи повторил Иван. - Посрамлены!
- Ты, батя, оттого здеся? - заботно спросил Семён.
Иван глянул на сына, усмехнулся; молча, отрицая, покачал головой.
Холоп вошёл с дровами. Опасливо глянул на князя и на княжича в шитом травами белошёлковом сарафане сверх голубого домашнего зипуна, на его булгарские, цветной кожи, сапоги. Споро подбросил дрова в печь. Вышел, плотнее притворив двери. Иван проводил холопа глазами. Когда закрылась дверь, возразил:
- Любо мне тут! Зри: живой огонь. И дым и горечь дымная - испод!
Семён возвёл было брови, не понимая.
- У каждого дела есть свой испод, - пояснил отец. - Там, в горнице, изразчатая печь, тепло и благая воня, воздушная легота. Здесь - безумство огня и горечь дымная. Можно сидеть там и не ведать сего чёрного покоя, можно и отсюда зрети, не чая инова жилья! Но убери сей огнь, станет ли там тепло? И, напротив, не для того ли горнего тепла огнь сей возжигают? Похотети здесь чистоты воздушныя - загасити огнь, и хлад обнимет не токмо те вышние горницы, но и сию дымную клеть ознобит! Так и всё в жизни переплетено и завязано и ко взаимной пользе живёт, хотя бы и казалось инако! Не будем посылать новой рати на Двину. И на Новгород не пойдём. Ежели новогородцы паки разобьют московитов, боюсь, мы с тобою потеряем столько, что и всем серебром закамским нам того не окупити станет, сын! Ныне приходит сказать, что владыка Василий умнее меня.
Семён, только что кипевший воинским пылом, глядел на отца, остывая, но всё ещё не веря, что родитель прав.
- Не веришь? - словно читая в мыслях, вопросил Иван. Холоп снова вошёл с дровами. Калита, паки переждав, уже в лёгком нетерпении, когда тот наложит печи, продолжил:
- В этой рати моя вина. Поспешил. И ты запомни отцову беду, Семён. Никогда не спеши с Новгородом!
Он понурил плечи, поник, глядя в огонь.
- Так блазнит при жизни своей всё измысленное свершить! Вот и спешишь. А неможно. Да и пред Богом нельзя, наверное… Грешно! Ты, Сёмушка, - он поднял глаза на сына, и что-то молящее, жалобное, так что у Семена защипало глаза, прозвучало вдруг в отцовом голосе, - ты, при смерти моей, дела моего не покинь!
Княжич круто согнул выю, пряча глаза, отмолвил глухо:
- Не покину, батя. Клянусь!
- Верю. Верую! - с тихою силой отозвался Калита. - Ваня… робок. Андрей… Нет того и в Андрее. На тебя, одного! Вся земля… Весь язык… Русь… Альбо уж не нать было нам спорить с Тверью!
- Что ты, батя?! - почти выкрикнул Семён.
- Александра зовут в Орду. С честью зовут. Я вызнал. Боюсь… Узбек…
- Великое княжение? - с трепетом вопросил Семён.
- Да.
Вновь раздались тяжёлые шаги холопа.
- Пойдём в казну, здесь не дадут поговорить! - сказал, подымаясь, Калита.
Вышли. Переходами, вдоль сеней, потом мимо книжарни, спустились узкою лестницею под повалушу, мимо сторожи, почтительно расступившейся перед своим господином, вниз, ещё раз вниз, во мрак и погребной холод, отмыкая тяжкие створы дверей.
Здесь, в хранилище государевой казны, было тихо. Сюда не дерзал заходить никто, кроме старшего дьяка, казначея и самого великого князя. Калита любил уединяться в своём казнохранилище и думать, перебирая сокровища, не такие уж и обильные, ибо многое - слишком многое! - долго не задерживалось тут, а уходило всё туда, туда и туда, в Орду, к хану Узбеку. Власть стоила денег, а он собирал для себя не богатства - власть. И за неё платил. Столь щедро, что арабы действительно полагали за верное, что в Руссии, у великого коназа урусутского, имеются серебряные рудники.
Крохотные оконца в толстых решётках витого железа почти не пропускали света. Иван сам зажёг свечи от лампадного огня. Осветилась врытая в землю и до полустены обложенная кирпичом палата, из коей, на случай огненной беды, вёл лаз ещё ниже под землю, куда по нужде удобно было спустить ларцы, сундуки и скрыни с бесценным добром великокняжеским.
Серебряные овначи, чумы, кубцы, достоканы, чаши, чары и блюда стояли тут прямо на открытых полках, в нишах стен, сто раз сосчитанные, учтённые, хоть и часто менявшиеся: подарки хану отсылались достаточно часто. Русская и цареградская работа густо дополнялась узорной восточной. То были отдарки Узбековы и то, что примысливал Калита, бывая в Орде. Семён невольно засмотрелся на густо выставленную здесь красоту. Ему пока ещё бывать в казне приходилось не часто. Отец останавливал то у одной, то у другой полки, показывал, объясняя, что и откудова достано. Своим ключом отпирая сундуки, молча являл Семёну связки соболей, куниц и бобров, тусклые груды гривен-новгородок, кожаные мешки с кораблениками, немецкими артугами и восточными диргемами. Уже в конце палаты, за особою дверью, бережно отпертою Калитой, и из ниши особой, с резною дверцею, где были поставлены и разложены вещи из золота и драгих каменьев, Калита вынул нечто, показавшееся издали даже и невзрачным. Сказал значительно:
- Вот это ты никому не отдашь. Вот этот золотой крест, Парамшина дела, эту иконку малую на изумруде, ларец-сардоникс - всё то батюшково, наследственное, неотторжимое. Ларец сей, по преданию, цесаря Августа римского. И оттоле, через Византий, рекомый Царьград, передася в русскую землю. Зри! Мал и невзрачен, но с ним перешла к нам частица власти кесарей Рима и Цареграда - градов, одержавших мир в деснице своей! Но Рим пал из-за заблуждений пап римских и мрака язычества. А Царьград тяжко болен ныне. Возможет ли малая Москва, хотя и через века, стати третьим Римом? Взирая на ларец сей, помысли о том, и паки помысли! Мне того не узрети. И ты не узришь. Иные! Мы же, вот…
Семён с невольным смущением принял в руки тяжёлую каменную коробку. Холод власти, холод далёкого Рима - как показалось ему, самого кесаря Августа - проник в его ладони от узорного гранёного камня. Как величава старина! Как далека и темна! И как вяжут, как обязывают мёртвые! Он невольно выпрямил плечи, замер, смутно ощущая порфиру на раменах своих. А Иван снятым с пояса великим ключом уже отпирал окованную узорным железом дубовую скрыню, натужась, поднял тяжёлую крышку. Дробный блеск чеканного золота бросился в очи. Семён осторожно поставил ларец-сардоникс, наклонился.
- Возил в Орду. Хитрецы бесерменски из аравитския земли украшали. Не пожалел и золота. Зри! - отрывисто, с тихою страстью сказал Иван. - Узнаешь?
- Шапка Мономаха! - выдохнул Семён.
- Она! - Калита поднял древнюю реликвию великих владимирских князей, заново обновлённую ордынскими мастерами, и держал в руках, не надевая.
- Не грех, батюшка, что иноверцы работали над нею? - усомнился Семён.
- Не грех. Шапка сия освящена великим священием. И паки реку: основа её древняя, самих цареградских кесарей. Вручена Владимиру Мономаху яко дар, и дар непростой, а сугубо указующий на божественность власти. Слово митрополита Иллариона о законе и благодати чел?
- Чел, батюшка!
- Вот. С шапкой этой вручена нам благодать сия. Нашему роду. И всей великой Руси! За то мы и боремся, сын. Не за себя, не за то, чего в быстротекущей жизни, в юдоли бренной мочно достигнуть прежде, чем, в свой черёд, станем мы снедью червей… Земле! Языку русскому! Векам грядущим!
Семён смотрел на отца, расширив глаза. Редко видел он таким родителя! Калита казался сейчас очень стар и очень и очень мудр. Даже и следа лукавства не осталось в лике его, как бы вогнутом, самосветящем духовною силой. Что он зрел сейчас? Митрополита Петра? Дедушку Даниила, никогда не виденного Семёном? Или - страшно помыслить! - самого Владимира Мономаха?
- Примерь, сын! - властно приказал Калита.
И Семён с трепетом принял из рук родителя и надел на себя священную шапку кесарей. Соболиный мех мягко коснулся лба. Тяжесть драгого металла облегла голову. Тяжесть власти. Он стоял в каком-то неизъяснимом оцепенении и почти чуял, почти ощущал на себе века и века, о коих говорил отец.
- Сними, - тихо велел Калита, и в голосе его прозвучала усталость. - Спрячь. Закрой и запри. И помни! Всю жисть помни тяжесть сию! Дак почто я окупил у хана ярлыки на Ростов, Дмитров, Углече поле и Галич с Белоозером? Почто тщусь забрать Ярославль под руку свою? Мнишь ли, что сие легко, сын?
