Иван, закрывшись, не видел, как проминовали торг, как спустились с горушки и поднялись на другую. Только по опасному порою крену возка чуялись спуски, подъёмы и неровности дороги. Наконец, заскрипев, отворились монастырские ворота. Иван вышел, привычно озирая ряды келий, церковь и колокольню, недавно срубленную, невысокую, с одним малым колоколом на ней. К возку подскочили несколько послушников и монахов. Выбежал настоятель.

- К Алексию! - кратко отмолвил Иван. Торжественных встреч в монастырях, памятуя митрополита Петра, не любил и поднесь. Настоятель засуетился:

- На молитве он…

- Пожду!

Оставив слуг за порогом, Иван прошёл в келью крестника. Здесь мало что изменилось. Те же книги на полице, тот же медный крест, иконы те же, только вон та, большая, с Богоматерью, появилась вновь. «Верно, с отцова успения, из дому. И не в труд ему. И не жаль лишити ся хоромины боярския!» - подумал мимолётно Иван, усаживаясь на лавку.

Крестник заботил. В чём-то он всё же, невестимо, обманул его. Ушёл от трудов, от забот княжеских. Неужто так и просидит век простым мнихом в монастыре? Тогда, после смерти Бяконта, заходил к нему, думал утешить. Алексий был спокоен на диво. Словно и не любил отца. Ивану сказал, поглядев мягко и твёрдо в очи:

- Радовати надо о всяком, иже предсташе пред престолом Всевышнего и с ангелы и со архангелы пребывает!

В чём-то, возможно, Алексий его и превысил. Он, Иван, едва ли возмог бы так вот отрешить от себя всё земное и уйти в келью. Но сейчас не об том дума была.

Алексий всё не шёл. «Мог бы и сократить молитву ту, - грешным делом помыслил Иван, - стражду ведь! Неужто не чует крестник?»

Алексий наконец вошёл. Перекрестясь, поклонился князю. Сел. Всё такой же, прежний. Строгий, большелобый, с клиновидною бородкой, невеликий собою, подбористый. Но уже и не мальчик, муж. Что-то выжгло, что-то отгорело в нём давешнее, понятное, детское.

- Здравствуй, крестник! - сказал Иван.

- Здравствуй, крестный! - ответил он глуховато.

- Прости, что с молитвы не ушёл враз, - прибавил он, помолчав, - но и тебе надобно было посидеть так-то, спокою ради!

Алексий угадал верно. Иван только сейчас начал понимать ясно, с чем пришёл и к кому и сколь великой жертвы хочет потребовать от крестника своего, удалившегося от мира. И потому вздрогнул и вострепетал, когда Алексий, прямо поглядев на него, сказал, даже не спрашивая, утверждая:

- Хочешь призвать меня в мир?

- Митрополит Феогност, возможно, приедет семо. Хочу, чтобы ты при нём…

- Захочет ли сам Феогност? - бледно усмехнулся Алексий. - Быть может, довольно с меня и дел монастырских? Я тут, неволею, стойно батюшке своему, стал и кожи считать, и зерно мерять, всё по просьбам отца игумена! И не возразишь - подвиг! Тишины хочу, крестный. Хочу молитвенного уединения. Быть может, в затвор уйду, ото всех, от мира.

(«Не уходи!» - чуть не крикнул Иван, сдержался.) Алексий взглянул внимательно, узрел, услышал немой крик крестного. Усмехнулся вновь. Налил воды в деревянную чашку, протянул, сказав повелительно:

- Испей!

Иван выпил, едва не поперхнувшись.

- Слаще ли сия вода той, что в серебряной или золотой чаре налита? - спросил Алексий.

(«Вот оно! - подумал Калита. - Ему и впрямь ничего не нужно! Но мне надобно! Мне!!!»)

- Я не в мир тебя зову, - произнёс он с трудом и медленно, - не к радостям бытия, но к подвигу духовному в миру… В сей суете в скверне… Это, мыслю, зело трудней!

- Так, крестный! Но веси ли, яко пред Господом потянет чаша сия? Веси ли, яко во грех и в пагубу ведёшь мя, крестника своего? Веси ли передняя и задняя, днешнее и пребудущее подвига сего? А ослабну? А не возмогу? А прельщусь пагубою мира? Суета сует и всяческая суета! И почто не веришь тому, кто от самого патриарха, из Цареграда, послан на Русь блюсти стадо Христово? Почто искушаешь Господа?

- Олферий! - выкрикнул, забывшись, Иван, невольно назвав крестника его мирским именем. - Я ведь не требовать с тебя, я сам покаяти пришёл! Мне тяжко, помоги! Делатели делают зло в самомненье ума и прошают: что делать? - егда уже поздно. Надо знать наперёд, что будет, что ся сотворит из хотений твоих!

- Что будет, не знает никто, кроме Господа!

- Что же должен делать человек?

- Приуготовлять себя к приятию воли божией.

- А народ? Я смертен, я уйду. Как приуготовить весь народ? Скажи, како мыслишь ты о власти земной?

- В бренном и временном житии нашем временно все. И власть предержащая прейдет, как и иное прочее. Вечен токмо Господь!

- Но народ, язык русский?

- Народ пребудет, доколе не исполнит предела своего.

- И что должен делать князь?

- Блюсти народ жезлом железным. Творить милость, но и понуждение: да каждый со тщанием возделает ниву свою! Пахарь пусть пашет, и сеет зерно, и сбирает плоды земные, и не ленится в трудах; ремественник да творит потребное пахарю и прочим, каждый по реместву своему; купец доставляет товар, кому что надобно; воин блюдёт землю, боронит от ворогов; боярин правит суд, устрояет землю по слову князя своего; учёный мних, книгочий да чтет книги, указуя на прежде бывшее в языках и землях, дабы не впасть и самому князю в пагубные заблужденья и высокоумьем не истощить землю… Пусть иерей наставляет и учит добру; пусть вятшие не величаются, но с любовию, яко родители, взирают на меньших себя, дабы не возроптал простой людин в сиротстве своём. Пусть жена любит мужа, а муж блюдёт и началует жену. Пусть дети малые чтят родителей. Пусть весь народ чтит государя, а князь денно и нощно заботу имет о языке своём. Пусть каждый приложит силы на ниве своей в ту меру, яко же возможет, и не ослабнет, и не почнёт небрегати, и не возропщет. Ибо народ един, от князя до последнего чёрного пахаря, и сему ты, глава, должен быти причиною и обороной!

- Но ежели князь - зол?! Боярин - свиреп?! Раб - леностен и лукав?! Воин - робок на борони?! Ежели сын не в отца, и все ся врозь, и вражда у меньших на больших, а у знатных к меньшим остуда и небрежение?

- Тогда гибнет народ. Весь - и вятшие, и меньшие. И ничто и никто не возможет уже спасти языка того. Погибнет он, расточит по лицу земли, яко древле сущие языци и царствы: ассирияне, вавилоняне, римляне и иные многие.

- Мыслишь ли ты, яко и нам скорый конец надлежит?

- Такого не мыслю, крестный! Мнится мне, яко много в языке нашем сокрытых сил, и токмо потребен пастырь добрый ему, дабы воспрял он над прочими, яко кедр ливанский. И тебе, крестный, скажу: ты еси пастырь добрый. Не ослабни токмо и не начни торопитися…

- Мне Пётр-митрополит предрёк, яко не увидеть исхода трудов моих, и я… Мне потребно знать, верить, что и после меня спасут, удержат…

Алексий понял, кивнул:

- Мнишь ли ты, князь, что Михайло Ярославич не возмог бы содеять сие?

Калита вздрогнул, когда крестник назвал его князем. Вперил взор в строгий лик Елевферия.

- Казнишь мя?

- Нет, княже! Нет, крестный, не казню! Думаю. Прав ты, крестный, - продолжил он, помолчав, - возможет и сильное царство рухнуть от правителя неправого! Чти притчу о Тифоне и Озирисе, царях египетских…[18]

- И чем и как скрепляется государство, что держит и съединяет царствы и языки? Чрез годы, чрез смерти, от прадедов ко внукам ненарушимо? В чём преграда произволению власть имущих, в чём основа и краеугольный камень всякого бытия? Чем и почему созиждены царствы? Что заставляет кровью отстаивать рубежи земли своея? Почто и зачем отъединены от прочих и чем, чем съединены между собою? В чём и что высшее всякой власти? Где основа того, на чём зиждется наша земля? Пусть умру я, и род мой, и ближники мои - чем будет удержан от распада язык русский? Что съединяет княженья? - лихорадочно спрашивал Иван, наклоняясь вперёд, сверля глазами лик возмужавшего крестника. - Что? Что? И кто? Кто удержит, и охранит, и, обличив, исправит или хоть… примером своим… Я мыслил: митрополит русский и ты…