Поэтому Зе наконец собрался с силами и во всем признался Донане. Нелегко далось ему это признание, но он не сомневался: правда всегда лучше лжи.

— И почему ты не остался с этой индианкой? — спросила Донана.

— Потому что люблю тебя и не на кого променяю, — отвечал Зе — А не сказал тебе правды сразу, потому что не хотел причинять боль.

— Значить, не променяешь? — переспросила Донана.

— Нет, — ответил Зе.

— Даже на своего сына?

— Даже на него, — ответил Зе.

— Ну тогда отвези его завтра обратно в селение, — попросила Донана. — Ты обманул меня, я брала ребенка по обету… а ты все решил за меня…

Случайно маленький Уере услышал разговор взрослых, что в этом доме для него нет больше места, и, поняв это, отправился в сельву искать дорогу в свое селение.

Зе искал его, звал, но безуспешно. И, когда вернулся к себе домой, где его всегда ждала вкусная еда и любящая и любимая женщина, дом показался ему темным и тесным.

— Ты беспокоишься о своем сыне? — спросила мужа Донана, чувствуя, что он далеко-далеко от нее, и пытаясь быть к нему поближе.

— Нет, — отвечал Зе, — не беспокоюсь.

— А я беспокоюсь, — быстро заговорила Донана. — Он может потеряться в глухой сельве, ведь он не знает дорогу домой.

— Нет, — отвечал Зе, — он не может потеряться в сельве, ведь он индеец.

— Может, пойдем ко мне в комнату и ляжем? — предложила Донана, прибегая к самому надежному и испытанному средству.

— Нет, Донана, мы никогда больше не будем спать вместе, — спокойно и отчужденно ответил Зе. — Я тебя никогда не брошу, но спать с тобой больше не буду. Я тебя не хочу.

Все перевернулось в душе Донаны. Зе был всем для нее в жизни. И невольно она чувствовала перед ним свою вину, потому что не смогла родить ему детей, а теперь лишила и сына. Но если бы мальчик привязался к ней, она бы приняла его. А так ей было слишком больно — она чувствовала себя отверженной в своем собственном доме. Она хотела бы обидеться на него, оскорбиться, но не могла. И только бы чувствовала боль одиночества.

— Может, мне уйти? — спросила она.

— Поступай, как считаешь нужным, — все так же тихо и спокойно ответил Зе.

Все новости о Светлячке Лия получала от Лурдиньи. Последняя новость привела ее в отчаяние. Кулик и Светлячок решили купить себе фургон и странствовать со своими песнями по дорогам. Раньше они странствовали пешком, теперь собирались странствовать в фургоне, — но суть оставалась неизменной — они были и оставались странствующими певцами. Пели они о своем родном крае и, любуясь им, бродя по дорогам, распевали о нем все новые и новые песни. Так поняла Лия поняла своего Светлячка. Он сделал свой выбор. Теперь она должна была сделать свой.

Лия любила песни Светлячка, любила самого Светлячка и почувствовала: уйдет из ее жизни Светлячок — и свет для нее померкнет. «Что мне останется? Чем я буду жить?» — спрашивала себя Лия. И будущее представало перед ней как гнетущая удушливая скука.

А жизнь со Светлячком? Нескончаемая лента дороги, рассветы и закаты, любые неожиданности, всяческие неудобства, но жизнь, жизнь! Напряженная и норовистая, словно горячий скакун…

«Ну что ж, — с внезапным озорством подумала Лия, — вполне возможно, что и я тоже сделаю свой выбор. Но только Светлячок все-таки должен мне сказать кое-что».

И она заторопилась на квартиру, где не была уже так давно!

Первое, что она спросила, увидев Светлячка, было: ты меня больше не любишь?

— Люблю, — серьезно ответил он. — А мы тут с Куликом задумали странствовать по дорогам: Лурдинья едет с нами. Поедим вместе!

И все вдруг стало так просто. То, что пять минут назад еще казалось Лие сказкой или озорством, теперь стало реальностью, и она уже принялась думать, что из вещей ей понадобиться в дороге.

— Да, — сказала она, — я поеду с вами. Непременно поеду. И чувствую, зря мы с тобой так долго не виделись.

— Нет, оказывается, не зря, раз ты едешь с нами, — сказал Светлячок, целуя ее. Он прижимал ее к себе все крепче, и она все горячей отвечала на его поцелуи…

— Я уезжаю со Светлячком, — заявила Лия Маркусу.

— Как? Он же так и не женился на тебе, а ты с ним уезжаешь? — опешил Маркус.

— Да, уезжаю! Женитьба оказалась делом слишком обременительным, — рассмеялась Лия. — Мы же любим друг друга, зачем де нам жить в разлуке?

— Отец может лишить тебя наследства, — предупредил Маркус.

— Ну и пусть, — тряхнула головой Лия. — Я хочу быть счастливой, а счастливой могу быть только со Светлячком!

Маркус тяжело вздохнул — он мог быть счастливым только с Рафаэлой, но она променяла его любовь на наследство. И разве мог он осудить сестру, которая поступала совсем по-другому, выбирая не деньги, а счастье?…

Рафаэла выбрала наследство, и Маркус тоже невольно стал ценить деньги куда больше, чем раньше. Он стал дорожить семейным капиталом, которым никогда прежде не дорожил. А могло ли быть иначе? Капитал стал для Маркуса залогом его будущего счастья. Ревниво следил Маркус и за тем, как распорядится своей фермой Лейя.

— Если она отдаст половину быков Ралфу, я этого негодяя убью, — пообещал он.

Но Лейя пока вела себя очень осмотрительно. На вопрос Ралфа, когда они поедут на ферму и Лейя представит его управляющему, она ответила:

— Я представлю тебя только как моего шофера, и прошу обращаться ко мне там на «вы».

— Ты с ума сошла? — разозлился Ралф.

— Нет, а не хочешь, можешь вообще не ехать, — твердо заявила Лейя.

— И не поеду, — окончательно разозлился Ралф.

Дело кончилось тем, что Лейя уехала на свою фазенду одна, а Ралф очень удачно созвонился с Сузаной и получил возможность провести с нею два дня, поскольку ее муж опять уехал в деловую поездку.

Бруну, который приехал на фазенду Лейи, чтобы помочь ей разобраться в делах, был очень доволен отсутствием Ралфа и успокоил на этот счет сына.

Но Маркуса продолжало одолевать беспокойство относительно их имущества.

— Если ты соберешься судиться со старым Жеремиасом, — сказал он отцу, — я буду на твоей стороне.

— Пока над этим делом работают мои адвокаты, — ответил Бруну, — у нас ведь две претендентки с совершено одинаковыми документами, поэтому подождем, что нам продолжит юриспруденция. А мы уж ей заплатим! Если у старого вора есть деньги, то и у нас они найдутся!

Жеремиас Бердинацци ждал, когда же наконец ему объявят о наследнике.

— Не родите мне внука, обоих лишу наследства, — заявил он, и молодые недовольно посмотрели друг на друга.

Сам Жеремиас теперь оказывал всевозможные знаки внимания Жудити, а та все гневалась на него. Старик же про себя все вздыхал и сетовал на несчастную свинку и мешки с кофе.

— Ну что, теперь ты поняла, что пора бросить свои глупости и жить как полагается замужней женщине? — спросил Рафаэлу Отавинью, когда она в очередной раз отодвинулась от него в супружеской постели. — Если наш брак — просто сделка, то, будь добра, выполняй условия.

Рафаэла молчала. Не могла она, ну никак не могла заставить себя спать с Отавинью. Хотя понимала, что рано или поздно такой день, а вернее ночь, придет. Ведь она прекрасно помнила нечаянно услышанный ею разговор старика с Жудити.

— Я хочу, чтобы мой дом наполнился маленькими Бердинацци. И сделаю все, чтобы фамилия наша не умерла.

— Но ведь есть и еще Бердинацци — сын и внуки вашей сестры Джованны.

— Они отказались от фамилии Бердинацци, — тут же вскипел старик. — Они — Медзенги. И я проклинаю их и ненавижу.

— А что, если среди будущих Бердинацци окажется один маленький Медзенга? — не утерпела и спросила Жудити.

Рафаэла при этом вопросе невольно вспыхнула.

— Убью! — взревел старик.

И Рафаэла с тяжелым вздохом поспешила к себе в комнату. Что ей было делать, если старик упорно стоял на своем и не собирался ни с чем мириться?! Рафаэле пора было бы уже знать своего дядюшку и не надеяться ни на что! Но беда была в том, что и в ней самой было что-то столь же крепкое и упорное, с чем сама она никак не могла сладить.