— Страшновато, — подтвердил Иван.
— Вот! Когда не настоящая жизнь, а театр, так не страшно, а страшновато. Раз театр, то представление должно когда-нибудь закончиться. Обязательно! Актеры устанут, декорации поломаются. Любопытно, какой конец у представления. Какой уж тут страх! Хотя, чего зря говорить, — страшновато!
Старик проницательно взглянул на Лобова:
— Ты ведь по Уикту пришел ко мне, Иван Лобов?
— Так, Андрей Андреевич.
— И ты туда же! Всем нужна Уикта. — Дзю задумался, постукивая пальцами по подлокотникам кресла. — Знаешь, Иван Лобов, первый раз мир показался мне ненастоящим, похожим на театр не здесь, а на Уикте. Как наваждение! И полет по рукаву Ориона, и крылатая Галактика, и сама Уикта со своими лугами, лесами и зверями, — все казалось мне представлением и театральными декорациями. И с той поры я не могу избавиться от этого чувства! Порой кажется, что я и не на Земле вовсе, а по-прежнему на Уикте. Прилет спасателей на «Спике», возвращение на Землю, лечение — все это сон. А беседка, дом и все остальное — декорации, сделанные моими друзьями-моноцитами, чтобы легче жилось на покое, когда пользы от меня никакой! Может быть, ты — вовсе и не Иван Лобов, а Тук или Добрыня, принявшие твой облик, чтобы немножко развлечь меня. Понимаешь теперь, командир «Торнадо», почему мне не страшно, а только страшновато да и любопытно думать о том, что представление скоро окончится, упадет занавес и наступит темнота?
— Понимаю, — сдержанно сказал Иван.
Он не стал говорить Андрею Дзю, что нечто подобное испытывает каждый впечатлительный, а стало быть и незаурядный космонавт, побывавший на чужих планетах, похожих на Землю. Находясь там, порою трудно отделаться от навязчивой мысли, что все происходящее с тобою сейчас — всего лишь сон, который грезится тебе в родном доме. А вернувшись на Землю, иногда ловишь себя на пугающей мысли — не сон ли то, что ты видел на Орнитерре или планете Шутников?
— Там, на Уикте, я еще не был стар, — продолжал Дзю. Говорят, я был болен, хотя и не догадывался об этом. Почему же не догадывался? Догадывался! Если бы я не владел искусством догадки, разве бы я сидел сейчас перед тобой, командир, когда мне три года осталось до ста лет? Догадывался, но ничего не мог с собой поделать. И когда Пламен вывалил передо мной ворох уиктянских загадок, не выдержал и рассказал ему о своих мыслях, о ландшафтных декорациях вокруг нас, о животных-марионетках, управляемых не то злодеем, не то насмешником.
Старый космонавт перехватил удивленный взгляд Лобова и тихонько засмеялся.
— Ты думал, что это фантазии Пламена? Все так думали и думают! Я не стал разубеждать: сил для этого нужно много, а толку — никакого. Да и как не старайся, всех не переубедишь.
Андрей Дзю умолк, улыбка медленно сошла с его лица, будто угасла.
— Пламен был настоящий космонавт — отважный и добрый. И специалист отменный! Вот осторожности ему не хватало. Это не беда, не всем осторожность дана от рождения. К иным она приходит с годами. Не учел я тогда, что этих лет у Пламена маловато! Выложил я ему все свои бредни, в которые и сам-то по-настоящему не верил. Уж очень мне хотелось, чтобы он не замыкался в биологическом профессионализме, а сделал первый шаг в сторону мудрости. Без нее нельзя стать первопроходцем! Я любил Пламена как сына и прочил его себе на смену. А Пламен обеспокоился. Ему хотелось завтра же доказать мне, что мои бредни — это бредни! И что у квазиполиков-животных мозг совмещен с централизованным генотипом, а нервная система — с генетической системой, по которой к каждой псевдоклетке и подается необходимая доза наследственной информации. Сходство чужих планет с Землей завораживает, ты это хорошо знаешь, сынок. Заворожила Уикта Пламена! Забыл он о том, что это не Земля и что всякий новый шаг по этой планете грозит неожиданностями, которые человеку знать еще не дано. Э, да что говорить об этом!
Дзю оборвал свою, похожую на пересказ только что оборванного сновидения речь и сердито посмотрел на Лобова, точно это именно он был виноват в случившемся на Уикте.
— Ты плакал когда-нибудь? — вдруг спросил он и, видя, что Лобов не вполне понимает его, уточнил: — По-настоящему, как плачут женщины? Плачут, ничего не видя вокруг?
— Нет, так я не плакал.
— А я плакал, один раз. Когда взорвалась «Надежда» и вместе с нею погиб Пламен Делчев. Я плакал так, что ничего не видел и перестал понимать, где я и что со мной. Я плакал не только потому, что любил Пламена как сына! Я плакал и потому, что остался на этой чужой планете один. Без связи. Без шлюпа. Без надежды снова увидеть людей и Землю. Мне было жутко, как это бывает в детстве. Когда проснешься в темноте и не можешь понять, где дверь, где окно. И где ты вообще находишься! Мне было жутко, как в детстве. И хотя я был не ребенком, а Андреем Дзю, я знал, что никто меня не видит, никто не узнает, как я плачу. Вот я и дал себе волю!
— Я понимаю, — глухо сказал Иван.
Он и правда понимал. Каждый космонавт, оставаясь один на один с чужим миром далеко от Земли, знает мучительное чувство жути, которое человек обычно испытывает только в сновидениях. А если при этом сознаешь, что нет надежд на возвращение? Наверное, не все при этом плачут. Некоторые сходят с ума. Другие кончают самоубийством. Третьи…
— Если бы ты не понимал, я бы и рассказывать тебе не стал, Иван Лобов. — В угольных глазах Андрея Дзю обозначилась некая ироничность. — Судьба любит шутить с нами! Я думал, что меня никто не видит, а меня видели. И хотя трудно придумать в мире разума что-нибудь более непохожее, чем люди и моноциты, они поняли мое отчаяние, мое горе. И пожалели меня. Тук потом признался, что если бы в тот злополучный день я не горевал так сильно и откровенно, моноциты умертвили бы меня. Ведь в их глазах я был виновником гибели двух их собратьев. Собратьев, пошедших на великий подвиг и для раскрытия тайны неведомого забравшихся внутрь громады, упавшей с неба.
Старый космонавт помолчал и уже спокойнее продолжал свой рассказ:
— Месяцы, что прошли до знакомства с Туком, я прожил как во сне. Не в том смысле, что не помню себя. Помню! Я боялся сойти с ума, изо всех сил держал себя в руках и искал, искал разумных, запустивших маршевый двигатель «Надежды». И все-таки, как сон! Все дни похожи, а потому слились в один долгий день. Время будто остановилось! Это пугало. Мне снились земные сны! И я порой сомневался, может, мои сны — это и не сны вовсе, а действительность, путающаяся в больном мозгу? А Уикта — сон. Длинный, тяжелый сон. Сон — и ничего больше! Потом, когда я познакомился с Туком и другими моноцитами, когда я научил говорить их на земном языке, стало легче. А когда я пообвык в их обществе, присмотрелся, стало и вовсе хорошо. Человек — существо привычливое! — Андрей Дзю пожал сухими плечиками и взглянул на Ивана недоуменно и в то же время хитренько. — Ты не поверишь, сынок, но когда на Уикту прилетели спасатели, они показались мне уродами. Сколько лишнего! Ходули-ноги, щупальца-руки, зубастый рот. То ли дело мои моноциты! Круглые шары, ничего лишнего. Надо — выбросит ручки, а как они сделают свое дело, спрячет, будто их и не было. Надо — плюнет импульсом света, что твой лучевой пистолет, пугнет врага. А перейдет на генерацию, так что пищу готовить, что тоннель пробивать, — одинаково хорошо.
Старик замолчал, глядя перед собой и позабыв о существовании Лобова. Пауза затягивалась. Чтобы напомнить о себе, Иван приподнялся и снова сел, переменив позу.
— Что тебе, сынок?
Глаза у Дзю были пустые. С чувством щемящей жалости Лобов понял, что старик забыл о знакомстве, забыл о разговоре: он смотрел на Ивана как на чужого человека, только что появившегося в беседке. Вспомнив наставления самого Андрея Дзю, мимоходом высказанные им самим, Иван представился:
— Я командир патрульного корабля «Торнадо», Иван Лобов.
Припухшие веки старика дрогнули, угольки глаз сверкнули мыслью.
— Иван Лобов, как же! — В глазах скользнуло и пропало беспокойство. — Мы славно поговорили с тобой, Иван Лобов. Иль пригрезилось мне? У стариков ведь, что явь, что сон, не сразу и разберешь.
