Константин Добрынич надел шапку и вышел.

— Надо было спихнуть, — проворчал Ярослав. Однако, взяв грамоту Блуда, перечитал ее, задумался. Есть отчего задуматься.

«Эх, пришла б она хоть на день-два раньше, — кряхтел князь, — разве бы затеял я с этими старостами. А теперь что? Полк-то из новгородцев сбирать надо. Вот тут и почешешь потылицу. Выпрягутся славяне после вчерашнего и правы будут. Эх!»

Вечером Ярослав позвал к себе Вячку посоветоваться: что делать? Знал — этот не станет попрекать, что-нибудь присоветует.

— Да, — согласился Вячко, — новгородцы это не скоро забудут. Надо тебе, князь, самому за варягами ехать, их нанимать.

— Нанимать? А на какие шиши? Сколько у тебя в казне?

— Около четырех тысяч. А ежели точно, три тысячи семьсот сорок семь гривен. В Киев-то не посылали, теперь богатые мы.

— Богатые, — усмехнулся Ярослав кисло. — Мне еще два раза по столько надо, чтоб варягов звать.

— Проси у вятших.

— Просить? А как? Знаешь, что они мне ответят?

— Вече припугнуть надо, князь, припугнуть. Скажи, ежели киевляне придут, весь город вдвое-втрое обложат, а то еще и пожгут. Они, наши-то, чай, еще не забыли крещение с красным петушком.

Но после резни в сенях княжеских оказалось не так просто созвать вече на Дворище. Никто из бояр не хотел являться на вече, отговариваясь кто болезнью, кто занятостью, а кто просто уезжал из города в свою деревню И там отсиживался. Если подвойским опасались говорить о причине отказа, то меж собой бояре были откровенны:

— Этому кровопивцу да в лапы? Ну его к лешему.

— Сказывают, кровь в сенях доси отскрести не могут. Вечером полы отскребут, а утром являются, а они опять в крови. И опять скребут.

— А все потому, что кровь-то невинная.

— Не князь, а прям упырь у нас. Надо б кланяться такому и путь указать.

— Попробуй укажи, у варягов мечи, чай, не зазубрены. Да и другой явится, думаешь, лучше будет?

На призывы Ярослава явились к нему лишь посадник и тысяцкий. Ну, эти по должности должны были.

— Они что, вятшие, сговорились? — возмущался Ярослав.

— Боятся, Ярослав Владимирович, — вздыхал тысяцкий Вышата.

— Сам виноват, — более откровенно говорил посадник, и уж князь на эти откровения перестал огрызаться.

Но время уходило, надо было что-то делать. И Константин все же подсказал:

— Вели боярам собираться на вече в подворье епископа и сам туда приезжай, да без своих головорезов.

И побежали подвойские по концам новгородским скликать людей вятших на вече к епископу Иоакиму.

Сам Ярослав приехал туда загодя и, удалившись с епископом в его малую горенку, слушал старика не прекословя.

— Вижу, сын мой, как метется твоя душа и страдает от зла содеянного и ищет утешения и сочувствия, но не находит его в окружении. Молись, сын мой, и проси прощения у Всевышнего, и, если ты осознаешь глубину падения своего и будешь искренен в покаянии своем, Бог простит тебя. Но пусть случившееся послужит тебе уроком.

«Но не я первый начал», — хотел сказать Ярослав свою отговорку, но смолчал. А старик словно услышал ее.

— Каждый из нас отдаст отчет Богу о деяниях своих, сын мой. А сейчас помолись, сын мой, ангелу-хранителю своему.

— Как, святый отче?

— Повторяй за мной, сын мой:

«Святый ангеле, предстояй окаянной моей души и страстной моей жизни, не остави мене грешнаго, ниже отступи от меня за невоздержание мое…»

— «…окаянной моей души… — бормотал Ярослав, чувствуя, как к горлу подступает горечь слез, — отступи от меня за невоздержание мое…»

А Иоаким продолжал, осеняя себя крестом:

— «…Не даждь места лукавому демону обладать мною, укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения…»

Ярослав слово в слово повторил за епископом всю молитву, и, когда произнес «Аминь», слезы уже градом катились по его щекам.

Епископ был доволен этим: слезы очищают душу грешника.

— Святый отче, — тихо заговорил князь. — Научи меня, как мне выйти сейчас к вечу, что я должен сказать им, чем оправдаться?

— Сын мой, не мое дело в мирские дела соваться, но скажу тебе, выйди к ним с любовью в сердце своем, ибо кто не имеет любви, в том нет пользы. И помни, любовь долго терпит, милосердствует, не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Любовь не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, все переносит. Выйдешь к людям с любовью — они поймут тебя, сын мой.

Святой старец, которому Новгород был обязан крещением своим, окрылил грешного князя. И когда он вошел в большую горницу, куда собрались вятшие люди по его призыву, все увидели в глазах его блеск слез и поняли, что это были не слезы слабости, а слезы искренней печали и раскаянья.

— Братия, Бог наказал нас за наше ослепление, — заговорил Ярослав. — Ах, кабы можно было воротить их, веривших мне, кажется, отдал бы за это все, что имею на этой земле. Но не поворотится солнце назад, а Волхов не потечет вспять. Ныне я прибегаю к вам коленопреклоненно. За то, что освободил я Новгород навсегда от дани Киеву, готовится на нас гроза с юга, и без вас, без вашей помощи не смогу я отвести ее.

Молча сидели бояре по лавкам, слушали князя, даже не переглядываясь меж собой, как обычно.

— Вот грамота из Киева от верного человека, — продолжал Ярослав, подняв руку с пергаментом, — который предупреждает нас об этой грозе и советует готовиться, чтобы не оказаться еще в большем рабстве у Киева. Вот я и спрашиваю вас, дорогие братья, что нам делать? Опять ли отправлять наше состояние ненасытному Киеву или употребить его на защиту от притязателя?

Ярослав хоть и мало еще княжил здесь, но уже знал вольнолюбие новгородцев и их ревность к Киеву и уж догадывался, что будет ответом.

— Нет Киеву, — сказал кто-то от дальнего окна.

И все подхватили дружно:

— Нет, нет, нет.

— Спасибо, братья, я не ждал иного от вас, — молвил Ярослав, у которого уже слезы из очей исчезли.

Надо было давить дальше на «братьев», дабы под это «нет Киеву» ухватить их за калиту и если не ополовинить ее, то хотя бы немного облегчить.

— Ныне хочу я отъехать к варягам в королевство Олафа, нанять там новую дружину, с которой мог бы сам грозить Киеву, но для этого, сами понимаете, нужны куны, и немалые.

— Оно, конечно, с малой дружиной супротив Киева не устоять, — заговорил боярин Иван Тимошкинич, — но опять же, чем больше варягов в городе, тем больше насильников над нашими девицами.

— Насильников я буду судить и этих бы судил, ежели бы остались живы, — отвечал, хмурясь, Ярослав. — Но ежели киевляне возьмут Новгород на щит, насильников будет целый полк, и к тому же неподсудных. Разве тебе это не ясно, Иван? И потом, варягов я приведу не для сидения в городе, а для рати в поле. Победим Киев, я их Отпущу.

Тут подал голос староста Жирослав:

— Княже, нам все ясней ясного. Надо разложить сбор на всех новгородцев.

— А что с мизинных возьмешь, дырку от калача? — усомнился Сбыслав.

— Почему «дырку»? Две-три куны и у нищего сыщутся. Не гляди на лохмотья его, он бывает и чисто одетого побогаче.

Тут заелозили вятшие по лавкам, заспорили, с кого по скольку собирать. О том, что собирать надо со всех новгородцев, — это было бесспорно, но вот по сколько?

— С мизинных надо по десять кун.

— Многие не потянут десяти. Надо столько, чтоб никто не отговорился бедностью.

— Сколько?

— Ну хотя бы по пять.

— Ежели вече приговорит, все потянут.

Долго спорили вятшие о сборе с мизинных и наконец приговорили по четыре куны. С бояр положили по восемнадцать гривен, столько же и с купцов.

Тут же написана была грамота с приговором веча, которую завтра же на Торге должны читать народу бирючи. За сбор кун отвечали старосты кончанские и уличанские: сдавать собранное княжескому казначею Вячке, и главное — не медлить со сбором, чтобы Киев не застал Новгород врасплох.