И вот уж по лицу старосты Льняного ряда Ивана Звона текут благостные слезы: ведь в песне едва ли не о нем самом поется. Три года тому назад на лесной дороге налетели на его обоз разбойники, все до нитки отняли и едва самого живота не лишили. И вот песня Звону о том страшном напомнила. Если б не братчина, нищим бы стал Звон. Братчина сложилась, выручила, с любым ведь может такое случиться. Как не выручить своего же товарища?

Кончилась грустная песня. Едва успели еще по чарке осушить, как по знаку Парамона ударили гусли с тимпаном плясовую. И вот уж выскочил из-за стола легкий и прыгучий староста Сапожного ряда Бурак и как начал коленца откалывать. Невольно, глядя на него, задергали плечами, запритоптывали сидевшие на лавках. Не выдержал староста Хлебного ряда, тоже вылетел на круг, пошел вприсядку, а потом, выпрямившись, запел лихо:

И невольно все стали прихлопывать пляшущим. И вот уж на кругу оказались старосты Рыбного, Мыльного, Серебряного рядов. Вот уж и половицы гнутся, и стены терема качаются. Шум, музыка, топот и смех — на всей улице слыхать. Зеваки останавливаются у Парамонова двора:

— Что там у него?

— Братчина.

— A-а. Ну с ихними кунами не грех погудеть.

А вот показались в конце улицы со стороны Ярославова Дворища дружинники князя — варяги. Уж эти-то всегда чуют, где веселье, гулянка и где можно на дармовщину выпить и поесть, а то и переспать с какой-либо девкой. Чувствуют они себя в Новгороде хозяевами, не всякий с варягами спорить осмелится. За ними не только оружие, но и князь за спиной, главный судья в городе. Он своих не обидит. Потому где медами запахло — они тут как тут: не один, не два, сразу всемером, а то и дюжиной.

А когда-то прогуливались по городу даже оружными, при мечах. Но как-то, повздоря с новгородцем, зарубили его. И тут бояре и старосты к князю со слезницей: «Не вели варягам по граду оружными ходить, чай, не враги вокруг». Князь убедил варягов. Не стали. Но все равно — нет-нет да и поссорятся с кем-нибудь, ну, тут уж в кулаки идут. Но они и на кулаки оказались мастерами: кого хрястнут по скуле, глядишь, и зубы у бедняги полетели. Одно слово — воины, драться умеют. Князь трусливых нанимать не станет.

Недолюбливают варягов в Новгороде, но что делать? Терпят. Защитники.

И когда появились они во главе со своим сотником Труаном в дверях Парамоновой трапезной, подвыпивший хозяин вскричал почти радостно:

— О-о, Труан! Фост! Стемид! Проходите, гостями будете.

Не может подвыпивший славянин терпеть, ежели рядом кто-то тверезый оказывается, хотя бы и варяг: «Садись, друг, выпей с нами!»

Явилось с Труаном более десятка варягов, отказываться не стали, полезли за столы по лавкам, где свободнее. Но Труан все ж сказал:

— Шли мимо. Слышим, гуляют. Дай, думаю…

— Правильно думаешь, Труан. Эй, Бурак, Звон, наливайте дорогим гостям, да полнее, чтоб не опаздывали.

Смеются довольные щедростью хозяина варяги, словно и впрямь их тут заждались, наливают полные чарки, пьют не морщась. Закусывают не чинясь. Для варяга везде дом, где он сел. Плясать сами не пляшут, но на пляски смотреть любят, и даже прихлопывают плясунам, а то и подсвистывают.

И опять покатилось веселье: чарка, закуска, песня, пляска. В веселый час время стрижом летит. Вот уж слуги и свечи возжигать стали. Перегруженные гости по одному, по двое стали выходить во двор, видимо — по нужде. Возвращались — и снова за стол. Пили, ели, разговаривали.

Вышли во двор и Труан с Фостом. Темно.

— Где у них нужник?

— Должно, за конюшней.

До нужника не дошли, справили нужду за утлом конюшни. И вдруг услышали девичий смех. Насторожились, как псы на охоте.

— Где это?

— Кажись, в женской клети.

Почти не дыша, приблизились к двери, затаились около. Из клети слышен разговор, разговаривают девушки. О чем? Непонятно. Да им это и не важно, важно — девки там. Несколько. Зачем им столько? Им и одной достанет.

И вдруг дверь отворилась, и в свете светца, осветившего проем, обрисовалась фигура девушки, оглянувшись, сказала туда последнее:

— К завтрему сделайте столько ж.

— Сделаем, — отвечали хором из клети.

Девушка закрыла дверь, но не успела сделать и двух шагов в темноту двора, как сзади схватила ее горячая, потная рука, закрывая ей рог.

— У-у-у, — замычала девушка.

— Держи за ноги. Ну, — скомандовал Труан товарищу.

Фост схватил девушку за ноги.

— Куда?

— Давай за конюшню. Быстрей.

Девушка выгибалась, пытаясь вырваться из железных рук насильников, еще более тем распаляя в них звериную похоть.

— Заткни ей рот.

— Чем?

— Да вот какая-то пряжа у нее.

А меж тем в трапезной братчина шла своим чередом. Все уж перепились, понаелись, и от перегруза даже никому уж не пелось, не плясалось. Гусляр тихо перебирал струны, играя что-то негромкое, нежное, а Тишка, отложив тимпан, пользуясь всеобщим перепоем, добрался до тарели с холодцом и корчаги с медом. Ел быстро, хватая холодец прямо руками, запивал, давясь, медом, и косился на конец стола: не видит ли хозяин? Нет, Парамон был занят разговором со старостой Найдой и на стол уже давно не обращал внимания. Всяк делал уже что хотел: кто пил, кто ел лениво, а кто и подремывал. Братчина благополучно приближалась к концу.

В дверях неожиданно явился Епиха с выпученными глазами и замахал руками, зовя Парамона.

— Хозяин, хозяин, — сипел он.

— Ну что? — поднялся Парамон из-за стола.

Кузнец в нетерпении схватил его за рукав, потянул в темноту перехода, а там и на крыльцо:

— Скорее, скорее!

На крыльце, убедившись, что они одни, Епиха прошептав в самое ухо:

— Беда, Парамон. Олену токо что ссильничали.

— Кто? — выдохнул Парамон помертвелыми губами.

— Варяги. Гости твои, она слышала разговор не по-нашему.

Парамон сдавил локоть Епихе, приказал жестко:

— Запри ворота. Никого не выпускай. Всех мужиков ко мне. Да живо же!

Еще и солнце не взошло над Новгородом, а уж поползла по городу весть жуткая:

— На Парамоновой дворе варягов перебили.

— Кто?

— Ведомо, славяне. Кто ж еще.

— Видать, за дело.

— Ведомо, за просто так кто ж забивает. Напрокудили, поди, вот и получили.

— Да и то сказать, разбаловались они, ох разбаловались, сколь девок-то попортили. И все как с гуся вода. Ну, тут, видно, Парамона доняли.

— Да князю-то это не в нос будет. Не в нос.

— Что и говорить, взовьется Ярослав, ох взовьется!

— А пусть не спускат имя, не баловат. А то сколь уж слезниц было к ему, он хошь бы ухом повел.

И сколько ни судачили новгородцы о случившемся, едва ль не все приходили к одному: правильно сделал Парамон, сколь же терпеть можно? Наиболее смелые открыто говорили:

— Молодец Парамон, за всех отомстил.

В тот день все участники братчины у Парамона в герои угодили. На Торге к ним приставали с вопросами;

— Ну, как вы их там? Расскажи.

Но старосты — народ серьезный, солидный, почти все уклонялись от подробностей. Отнекивались, отмалчивались. Оно ведь и впрямь — экое геройство: полсотни на дюжину неоружных. Почти пятеро на одного. Да и не все в резне участвовали, почитай, одни слуги Парамоновы и управились, когда с мечами да копьями ворвались в трапезную. Чем уж тут хвастаться-то?