— Как здоровье, мать? — спросил Владимир, подходя к ней и целуя бесцеремонно в щеку, хотя для этого Анна протягивала руку. Еще чего? Он, чай, не слуга багрянородной, а муж, и коли потребуется, он ее так в охапку жамкнет, что косточки императорские затрещат.

— Слава Богу, — отвечала сухо Анна, опуская руку.

— Ну и слава Богу, что хорошо, — сказал Владимир, с удовольствием усаживаясь на мягкий диван, привезенный Анной с собой из Византии. — Ну, как живешь? Не скучаешь?

Вопрос этот ей не по нраву: «Не скучаешь?» Тут иной раз готова волчицей взвыть с тоски. Разве Киев может сравниться с Константинополем? Там, на родине, весело, светло, тепло — настоящая жизнь. А здесь? В этой варварской стране ничто не греет ее. Но признаваться в этом мужу — себя унижать.

— Спасибо. Не скучаю, — отвечала Анна с нажимом на последнее слово и едва удержалась, чтоб не спросить: «А вы?» Но Владимир догадался о неспрошенном, подумал: «Вот старая, уже разнюхала о наложнице». А вслух проговорил:

— Я ведь что приехал-то к тебе, Анна. Воротился от поганых тот епископ германский, я тебе раньше о нем сказывал. Представь себе, живой. Я уж думал, они там его с пшенной кашей съели. Ан нет. Уцелел. Мало того, кое-кого даже окрестил.

Владимир умолк, ожидая вопроса жены: «Сколько?» Неужто ей не хочется услышать о новых христианах. И где? В самом логове поганых.

Но Анна молчала, догадываясь, что это не главное, с чем явился к ней муженек по тропке, давно быльем заросшей.

— Представляешь, аж тридцать человек, — продолжал Владимир. — Это за полгода-то тридцать христиан произвел. Ежели так дальше пойдет, так на них, на поганых, и тысячи лет не хватит для крещения.

— Ты бы послал этого епископа лучше в Муром с Глебом, — сказала Анна.

— В Муром? Почему именно в Муром?

— Как «почему»? Ты Муром Глебу отдал, а как взять — не сказал. А они, муромчане, — язычники, его могут и близко не подпустить. Христианин. Им язычника подавай. Вот туда бы этого Бруно и отправил.

«И это разнюхала багрянородная», — с неудовольствием подумал Владимир, по молвил примирительно:

— Отрок еще, вот они могут и покуражиться, а войдет в возраст да с мечом придет, небось поклонятся. И окрестятся.

— А ты что, не можешь помочь сыну?

— Э-э, Анна, на Руси княжича в мужи в трехлетием возрасте посвящают.

— Но не сажают же на престол в три года.

— Может, в три и не сажают. Но что обо мне, так я в пять лет в Новгороде вокняжился. Да, да, не улыбайся. Конечно, правил мой кормилец Добрыня. Но правил-то моим именем. А Глебу я вместо кормильца Илью Иваныча пристегну.

— Это какого?

— Ну, Муромца. Этот язычникам мигом хвост прижмет. Мой бы Добрыня муромчан запросто в бараний рог свернул. А касательно «помочи», то я считаю это излишним. Приспеет час, сам управится. А иначе какой же он муж. А что до немецкого епископа, то с него довольно печенежского гощенья: кожа да кости от старика остались. Малость подкормлю да отпущу домой. Тут вот что, Анна, от Илдея он привез сына княжеского в залог, а Илдей просит прислать ему моего сына для того же.

— Кого же ты хочешь послать? — насторожилась Анна, даже побледнела.

— Бориса, конечно.

— Я так и знала.

— Сама понимаешь, больше некого. Глеба в Муром отправлять надо. В Киеве только Борис и остается. Его Илдей и просит. Знает, косоглазый, кого просить.

Великая княгиня прикрыла рукой глаза, помолчала. Вздохнула невесело:

— Если я не соглашусь, ты же все равно сделаешь по-своему.

— Но пойми, он же прислал своего, значит, хочет мира всерьез. И я должен ответить тем же, отправить к нему Бориса.

— А что, нельзя мир удержать без заложника?

— С заложником надежней, Анна. Разве я подыму на них меч, коль от этого будет жизнь Бориса зависеть? Так же и он — Илдей поостережется нападать.

— Ну а если все же нападет?

— Не нападет. А нападет, придется голову его сына ему в подарок послать.

Анна передернула плечами, словно от холода.

— Но ведь кто-то может из старших твоих сыновей, не сказавши тебе, пойти на Илдея. Может?

— Не может. Они все в моей воле, без меня и пальцем не шевельнут.

— А Мстислав?

— Что Мстислав?

— Мстислав далеко, в Тмутаракани, он что хочет там, то и делает.

— У Мстислава с касогами хлопот хватает. Да я могу послать течца к нему, предупрежу, что с Илдеем мир у меня, чтоб рушить его не смел. Послушается.

Анна понимала, возражать Владимиру бесполезно. Как представительница императорской фамилии, она давно усвоила, что желания и чувства любого члена семьи не имеют никакого значения, когда речь идет о государственном интересе. Уж как сама она в свое время упиралась, не хотела идти в жены к Владимиру, к этому «многоженцу проклятому». И плакала, и угрожала братьям покончить с собой, а ничего не получилось.

— Ты пойми, Анна, — умолял ее император-брат, — если ты откажешь Владимиру, он не пришлет в помощь нам войско. И этот треклятый Вард захватит столицу, провозгласит себя императором, но прежде повесит нас с Константином. И тебя не пощадит. Ты этого хочешь?

— Нет, — мотала отрицательно головой Анна. — Не хочу.

— Ну раз не хочешь нам виселицы, так соглашайся. Ну же.

И ничего не поделаешь. Согласилась. Зато и братья на троне удержались. Получили из Руси войско, с его помощью разгромили Варда в пух и прах и отрубили ему голову.

— Ну что ж, — вздохнула Анна, — посылай Бориса. Только пришли его попрощаться со мной.

— Хорошо, — сказал князь, поднимаясь с дивана. — Пришлю непременно.

— А кого ты думаешь отправить с ним?

— С Борисом поедет его слуга Георгий Угрин, а проводит их до места Анастас.

— Почему именно он?

— Ну, во-первых, он Бориса грамоте учил и язык печенежский добре знает и Бориса на нем размовлять выучил.

Вечером к великой княгине явился сын Борис прощаться.

Анна нежно обняла мальчика, поцеловала в макушку.

— Милый, как я соскучилась по тебе, — молвила искренне, ласково оглаживая дорогое лицо.

Борис, отвыкший от материнской ласки, краснел, морщился, не зная, куда руки девать. Анна усадила его на диван, села рядом, любовалась сбоку на чадо свое, лепетала бессвязно:

— Боже мой, как вырос-то… давно ли был… и вот уж экий красавец… и мой сын… не забывай, Борис, что ты императорских кровей. Там, у поганых, держись. Отец, если захочет, может тебе и трон византийский добыть. И все по праву, не по силе. Слышишь, сын, по закону все.

— Слышу, мама.

— Главное, молись, верь и не ссорься с погаными, и все будет хорошо. И не бойся.

— А я и не боюсь.

— Вот и хорошо.

Она гладила сына по голове, едва удерживая слезы, а он покорно сидел, хотя эти ласки были ему не по душе. Терпел княжич, не хотел обидеть мать.

И лишь когда стало темнеть и рабыня пришла зажигать свечи, Анна отпустила сына. Поцеловала еще раз, перекрестила трижды.

— С Богом, сынок. Я стану молиться за тебя.

— Спасибо, мама.

А когда сын ушел, она наконец дала волю слезам. Видно, все матери одинаково болеют за детей, что княгиня, что мизинная баба, всякой свой дорог.

В одном отличие — княгине слез своих на людях показывать нельзя, положение не позволяет, мизинная может на весь свет реветь.

К стойбищу печенежскому они приехали втроем, не считая гридней. Борис, Анастас и Георгий, который был почти ровесник своему господину.

На Русь вместе с своим братом Моисеем Георгий попал с полоном еще будучи ребенком. Оказавшись в чужой стране, среди чужих людей, братья, взявшись за руки, не выпускали друг друга, боясь потеряться. Даже во сне не расцепляли рук.

И уже в Киеве, на Почайне, куда пригнали пленных, чтобы грузить на лодии и везти на продажу «в греки», великий князь заметил детей, крепко вцепившихся друг в друга.

— Эти не доедут, особенно младший. Анастас, забери его для Бориса, будет ему с кем бавиться.