Ярослав оставил всех на своих местах, как и было при Вышеславе, даже казначея Вячко не сменил, более того, посетив скотницу, попросил показать наличные куны. Вячко решил, что новый князь сейчас примется проверять, считать куны, расходы и приходы, но Ярослав попросил лишь развязать один кожаный мешок с кунами.

Вячко развязал, тускло блеснула в устье мешка россыпь серебра. Ярослав взял горсть и тут же, подняв над мешком, медленно высыпал назад.

— Сколько здесь?

— Одна тысяча пятьсот пять гривен, — отчеканил Вячко и, помедлив, спросил: — Будем считать?

— Нет, — отвечал Ярослав. — Я тебе доверяю.

— Но, — замялся казначей, — как говорится, куны счет любят.

— Ну а я тебя, — улыбнулся князь и дружелюбно похлопал Вячку по плечу. — Ты уж сам считай, для этого и приставлен.

Однако когда осенью Вячко явился к Ярославу и сказал, что пора отправлять дань Киеву, тот спросил:

— Сколько?

— Две тысячи гривен.

— Сколь, сколь? — нахмурился Ярослав.

— Две тысячи, Ярослав Владимирович. Всегда столько посылали, ни гривной меньше.

— А сколько нам остается?

— Примерно тысяча.

— Вы тут с ума посходили, — вскочил Ярослав со стольца и, прихрамывая, прошелся взад-вперед по светлице.

Вячко, всегда лично отсылавший выход Киеву, который, казалось ему, от сердца отрывал, о чем, увы, не мог даже заикнуться, вдруг встретил в лице нового князя своего союзника. И потому вполне разделил его возмущение такой несправедливостью:

— Я тоже, Ярослав Владимирович, всегда так думал, что это никуда негоже.

— Думал, а молчал.

— Так я человек маленький, — замялся Вячко.

— Выкинь это из головы — «маленький», ты кунами, на которых сидишь, можешь полгорода купить. Понял? Маленький, — проворчал Ярослав, опять усаживаясь на столец. — Неужели этим не возмущался Вышеслав?

— Нет, князь. Вышеслав Владимирович, напротив, всегда напоминал мне: отослан ли выход в Киев?

— Я напоминать не буду. Сегодня же вели вечером собрать ко мне посадника, воевод, тысяцкого и вятших людей от всех концов.

— И старост кончанских?

— Да, да, и старост кончанских.

Разве мог Вячко не оценить такого князя, болевшего всей душой за казну?

Ярослав, привыкший отправлять выход Киеву в основном скорой, чем богаты были залесские земли, никак не мог смириться с этакой прорвой кун, отправляемых Новгородом Киеву. Скора — это скора, в лесах ее — хоть пруд пруди, а куны — серебро, золото, на которые можно и дружину нанять, и многое другое полезное сделать. На куны все можно купить, а вот на скору… Ее еще самое сперва продать надо.

Вечером собрались на княжий двор приглашенные вятшие люди Новгорода, самые уважаемые. Собрались во дворе, гадали меж собой: зачем званы? И когда приехал наконец посадник Константин Добрынич, то велено было идти к князю всем. Двинулись за посадником воеводы, за ними тысяцкий, бояре и старосты кончанские.

Входили к князю, кланялись, рассаживались у стен по лавкам, застеленным коврами заморскими.

Ярослав сидел на стольце с лицом озабоченным, но не сердитым. Из чего заключали входящие, что головомойки не будет, а будет, видимо, совет с вечем.

Ближе всех к князю, как и положено, сел посадник, за ним воеводы, тысяцкий, казначей, бояре, старосты.

— Я собрал вас, господа новгородцы, посоветоваться насчет выхода, который мы платим Киеву. Справедлив ли он? Вот о чем хочу поспрошать вас.

Вятшие переглянулись меж собой, посадник было заворочался, кашлянул, — видимо, слово молвить собрался. Но Ярослав, покосившись на него, посоветовал негромко:

— Ты погоди, Константин, знаю, что ты скажешь. Мне важно меньших послушать, — и взглянул в конец лавок, где старосты кончанские сидели.

— Дозволь мне сказать, князь, — поднялся Тимошкинич — староста Плотницкого конца.

— Ну давай говори, послушаем.

— Я считаю, Ярослав Владимирович, что выход наш Киеву слишком велик.

— Гляди-ко, он считает, — не удержался от замечания посадник.

Но его тут же строго осадил князь:

— Помолчи, Константин. Дай человеку сказать. Продолжай, Тимошкинич.

— Так вот мне сдается, — продолжал староста, — надо просить у великого князя, чтоб скостил хотя бы вполовину.

Тимошкинич сел, вполне довольный собой, своей смелостью, которая, увы, объяснялась очень просто. Именно его, одного лишь его, предупредил Вячко, о чем пойдет на вече речь, и даже научил, как говорить надо, чтобы угодить князю.

Но по лицу князя трудно понять, угодил ли ему староста кончанский словом своим, хотя Вячко незаметно кивнул утвердительно: молодец, мол, в самую точку попал.

— Ну, кто еще как думает? — спросил князь.

Тут засипел с лавки Угоняй, бывший когда-то тысяцким:

— А я бы и совсем выхода им не слал.

— Совсем?

— Совсем, князь. Ну посуди сам. У нас хлеба своего всегда не хватает, прикупать приходится с Волги. А в Киеве своего хоть засыпься, почти дармовой. А товары, что из Византии идут, в какой цене там и тут? Что в Киеве три ногаты стоит, пока к нам доплывет, до гривны вырастает. А? Где ж справедливость? И мы ж еще Киеву за здорово живешь две тыщи гривен отваливаем. Это же за каки таки заслуги?

— Киев — главный город Руси, — попытался опять встрять посадник, но опять был осажен Ярославом:

— Константин Добрынич, тебе слова я не давал.

Воевода Будый не столь резок был, как староста кончанский или Угоняй, возможно, оттого, что сидел рядом с посадником и чувствовал его несогласие с выступавшими.

— Ну, сразу так, р-раз — и вполовину убавить выход, наверно, будет крутенько, — заговорил Будый. — Что ни говори, а Киев — главный город Руси.

— Вот именно, — не удержался поддакнуть посадник.

— …И именно великий князь стережет Русь на юге от поганых, а на западе от чехов и ляхов. А на стороженье ох как много кун требуется.

— А нам так они и вовсе не нужны? — подковырнул воеводу Угоняй.

Будый не подал виду, что задет подковыркой, но все обратили внимание, что князь, ведший вече, попустил это старому Угоняю. Посаднику пикнул, не дает, а какому-то старому хрычу позволяет насмешничать над воеводой. Нехорошо.

— Я думаю, — продолжал как ни в чем не бывало Будый, — надо просить великого князя пойти нам на уступку. И уж как он решит, так пусть и будет.

После Будыя что-то никак не находилось охотников говорить. Ярославу самому пришлось заставлять высказываться каждого.

— Вышата, а ты что ж молчишь? — обратился князь к тысяцкому.

— А что говорить-то, Ярослав Владимирович, убавка была бы очень даже нам кстати. Но ведь лбом стену-то не прошибешь.

— Отчего? — усмехнулся князь. — Ежели лоб железный, а стена трухлявая, можно и прошибить.

Переглядывались вятшие, никак не понимая, куда клонит князь, чего ему от них надобно. Почему посаднику, сроднику своему, н рта раскрыть не дает? Все понимали, что убавка была бы весьма полезна Новгороду, но ведь испокон об этом и речи не могло быть. А ну как князь проверяет, кто чем дышит. Угоняю что? Он уж не при должности, не сегодня-завтра к праотцам отправится, ему бояться нечего.

Потому все выступавшие осторожничали: убавка, мол, это хорошо, но как еще на это великий князь поглядит. При упоминании о Владимире Ярослав кривил рот в загадочной усмешке, то ли боязнь свою скрывая, то ли, наоборот, хорохорясь. Поди угадай.

Наконец, когда почти все высказались, заговорил сам Ярослав:

— Ну что ж, новгородцы, я рад, что дума и забота у нас общая. Спасибо вам за советы, я и буду им следовать.

На том и распустив вече, так и не сказав, какому же совету следовать будет, эвон их сколько было-то, что ни голова, то свой совет. Велел князь только посаднику задержаться.

Когда они остались вдвоем — князь и посадник, Ярослав молвил:

— Ну вот теперь говори, Константин.

— Коня за хвост не имают, — проворчал посадник. — Я на вече хотел говорить. Почему не велел?

— Ну, во-первых, я знал, что ты хотел сказать. А во-вторых, надо меньших сначала послушать. Ты б выступил, они б все за тобой, как бараны, кинулись. Ты заметил, ведь я своей воли тоже не высказал.