— Ну а чей же?

— Эх ты. Посчитай-ка. Игорь женился на ней в девятьсот третьем году, а Святополк родился в девятьсот сорок втором. Смекаешь?

— Ну и что?

— Как ну и что? Почти сорок лет баба не рожала, а тут, здрасте вам, под пятьдесят и родила.

— Так что, значит, дед мой, выходит?..

— Да, да, да, твой дед Святополк, выходит, сын рабыни-болгарки. Думаешь, случайно его все время в те края тянуло? Кровь его туда звала. Болгарская кровь.

— А отец кто же?

— Ну, отец, понятно, Игорь. Тут уж спору нет. Ждал он, ждал от своей Ольги наследника, не дождался. Сделал его с рабыней. Ну а Ольге куда деваться? Приняла. Воспитала. Сын. Я так смекаю. Возможно, Ольга сама Игорю такое дело подсказала. Сейчас через семьдесят без малого лет поди узнай, как было.

— Никогда никто мне не говорил об этом, — недоумевал Святополк.

— Чудак ты, сынок. В семье подобное замять стараются, забыть. Владимир вон тоже сын рабыни, а вспоминает ли об этом? Святославич, мол, и все. А мамы вроде и не было. Хотя, ха-ха-ха, — Болеслав рассмеялся, — хотя, оказывается, и по отцу в нем наполовину рабья кровь. А вишь ты — великий князь. Вояка. Грызи орехи-то, грызи, сынок.

— Да грызу я, грызу.

— А то, что я тут наболтал, забудь. Мало ли что чернь про нас не выдумывает. А вот насчет рабыни подумай, сынок. Пока в силе, пока можешь кого-то произвести, производи себе наследника. Когда состаришься, спохватишься, ан поздно будет.

— Ядвига-то разгневается, поди?

— А пошла она… Раз сама не может, пусть рабыня потрудится. Ха-ха-ха. А я сразу твою сторону возьму, если вдруг взъерепенится кобылка наша. Как смотришь, если завтра мы на ловы с тобой отправимся? А?

— На кого?

— На тура, конечно. Это мои любимые соперники. Было бы смешно с моими-то телесами на уток или на какую мелочь идти. Тур! Вот достойная добыча. Ты на него хаживал?

— На вепря попробовал раз и пестуна потерял.

— Ну, вепрь и впрямь опасней тура. Быстрый, гад, верткий, а клыки — что кинжалы. Я и сам на него не люблю, хотя, конечно, мясо у него неплохое. А пестун-то как же оплошал? Поди, воин-то опытный, надеюсь?

— Воин-то опытный. Еще с отцом ратоборствовал. Да, как я думаю, из-за меня. Все боялся, что вепрь меня зацепит, а. своего не усмотрел.

— Это всегда так. И на рати все стрелы, копья видишь, куда летят, в кого попадают. А свою-то стрелу получишь нежданно-негаданно. Она ведь твоя-то, треклятая, даже и не засвистит.

Болеслав поднялся, выглянул в окно.

— Вон у крыльца мой милостник Горт стоит. Хочешь, сынок, пройдись с ним по моему двору, посмотри на кузню там, конюшню, соколятню. Может, что и себе выберешь, так сразу говорю: бери. Коня ли, сокола ли любого — дарю. Даже если кузнец поглянется, отдам. Сходи пройдись.

— А как мне сказать Горту?

— А ничего не говори. Он знает. Скажи, я, мол, готов. Он и поведет.

Святополк вышел. Болеслав видел через окно, как, на крыльце перекинувшись с Гортом несколькими словами, отправились они в сторону конюшни. Любуясь зятем, Болеслав думал с горечью: «Надо было Гунгильду не в Данию, а вот к нему в Русь отправить. Рожала бы русаков, а то рожает датчан, а мне к чему они? Эх, Ядвига, Ядвига, все-то испортила своим пустопорожним чревом».

В горницу заглянул Рейнберн.

— A-а, старый лис, — приветствовал его шутливо Болеслав. — Заходи, заходи.

— Я видел, как вышел Святополк, и решил зайти, доложить тебе.

— Правильно решил, святой отче. Ну, рассказывай, что и как.

— Особо хвастаться нечем, князь. Ну, обвенчал я их, княгиню исповедую, причащаю. С Святополком вроде и не ссоримся, но и не дружим. Он хоть и крещен, но замечаю, язычникам потакает. Когда три года тому приезжал на свадьбу Владимир, то велел весь город крестить, так полгорода жителей в леса убежало, не окрестились. Великий князь уехал, все из лесу вернулись. А Святополку хоть бы хны — и пальцем не шевельнет. Владимир церковь срубил, епископа Фому привез. Старец хлопочет, все народ крестит. Так язычники его едва в Припяти не утопили, чудом спасся. И опять князь не чешется.

— Может, потому и не чешется, святый отче, чтоб самого не утопили, — усмехнулся Болеслав.

— Вот Владимир-то и Киев окрестил, и Новгород. А этот?

— Этот молод, отче. Не забывай, Владимир — старый волк, а этому едва за двадцать перевалило. Владимир уж на скольких ратях копье ломал, а этот в глаза боя не зрел. И потом, крещение ведь не княжеское дело, отче. Ваше, сударь мой, ваше, поповское. Вот вдвоем бы с этим Фомой взялся да и крестил бы.

— Не могу я с ним соединяться, князь. Не имею права. Папа римский узнает, может меня из сана извергнуть. Фома-то по греческому закону служит.

— Ну вот разбери вас. Оба в Христа верите, а соединяться не хотите. Эвон германский епископ Бруно не поленился, добрался до Киева, мало что Владимира благословлял, так еще к печенегам поехал, у них умудрился тридцать человек окрестить.

— Знаю. Рассказывал он, когда у нас остановился. Чуть живота не лишился.

— Зато Богу послужил, как и святой Войтех. А кто Святополка польской мове выучил? Не ты?

— Отчасти, отчасти, князь. Более всего княгиня Ядвига постаралась.

— Слава Богу, хоть в сем преуспела доченька.

— А я с азбукой нашей, латиницей, его ознакомил.

— Ну вот, а говоришь, успехов нет. На нашей мове размовляет, будет поляком, дай срок.

Назавтра перед выездом на охоту Болеслав, улучив время, спросил Горта:

— Ну как? Показал гостю Рыжего?

— Показал.

— А он?

— Он очень расстроился и сказал, что великий грех лишать человека очей, которые от Бога даны ему.

— Но ты разве не сказал, за что Рыжий был ослеплен?

— Он этим и не интересовался, сказал — это тяжкий грех, и все.

— Выходит, осудил?

— Выходит, так. Я же говорил, не надо ему казать.

— Ладно, не ной. Кто ж думал, что он такой жалостливый. Чего доброго, на охоте за тура вступится.

Вперед уехали ловчие со сворой собак, князья выехали позже в сопровождении целой свиты слуг, везших набор копий, котел и мешок с посудой, состоявшей в основном из деревянных тарелей и кружек. Везли даже корчагу хмельного меда.

— Главное в охоте на тура, сынок, — это отколоть быка от стада, — посвящал Болеслав Святополка в предстоящее событие. — А это не так просто. Ловчий должен его разозлить, чтоб он погнался за ним. Причем, убегая, ловчий не может далеко отрываться от быка. Иначе тур вернется назад к стаду. Ловчий должен поддерживать в звере уверенность, что тот вот-вот догонит охотника и расправится с ним. В общем, охотник все время должен чувствовать за спиной рога. А это, поверь, не очень приятное ощущение. Споткнись, и бык затопчет тебя. Хорошо, если ловчий ранит тура, это злит его еще более. Раненый бык почти наверняка не бросит погоню. Он горит желанием отомстить ловчему за рану, и это губит его. Убегая, ловчий выводит быка на меня, а уж я убиваю его. Вот ты это сегодня и увидишь. Это будет мой одиннадцатый бык.

— А как мы узнаем, что ловчий отколол быка от стада?

— А протрубит рог.

Они выехали на поляну, на которую предполагалось выманить тура. Болеслав велел всем отъехать в кусты, оставив возле себя, кроме Святополка, двух копьеносцев.

— И эти-то вряд ли понадобятся, — сказал Болеслав о них. — Так, на всякий случай. И ты, сынок, тоже не лезь в драку, не отвлекай зверя. Я сам его буду брать. Только гляди. Хорошо?

Они слезли с коней. Болеслав обошел своего коня, проверил укрепленную в подгрудье овчину, пояснил:

— Это ему вместо щита от рогов турьих.

— И защищает?

— А как же. Без нее ему б давно тур кишки выпустил. Он у меня боевой, — и похлопал ласково коня по шее. — Свое дело знает. Правда, Велес?

Конь всхрапнул, словно понимая слова хозяина.

Ждать пришлось долго, а возможно, так им казалось, поскольку ожидание всегда растягивает время. Сели на траву. Болеслав, покусывая травинку, все ждал, когда Святополк заговорит о Рыжем, чтобы рассказать, за что все-таки он ослепил его. Но гость не заговаривал. Болеслав пытался подтолкнуть его к этому: