— Марина, а ты где учишься? — поинтересовался я. Наверняка — или в медицинском, или в педагогическом. И тот и другой ВУЗы накладывают, знаете ли, определенный отпечаток, ни с чем не спутаешь…
— В медицинском, — ответствовала она. — На педиатрии…
Выяснилось, что от здания речного порта непосредственно до нужного нам поворота загородного шоссе ходит автобус. Правда, как и подавляющее большинство областных маршрутов, ходил он реже, чем транспорт «Прогресс» к орбитальной станции, но мы, как известно, люди терпеливые.
Для начала мы сбегали в здание вокзала и я позвонил тете Маше. Та на счастье, оказалась дома и, услышав мой голос, раскудахталась словно курица-несушка, что вот, мол, я какой негодник: уехал не упредив, и квартиру открытой бросил, вот ведь молодежь безалаберная пошла, и бардак в комнате страшенный… Да это я, теть Маш, собирался впопыхах, ничего, мол, приеду — приберусь… Так она дверь-то закрыла, благо ты, Славик, молодец такой, ключи ей запасные оставил. А десять ден назад приходила девочка, черненькая такая, хорошая девочка, ага… так она звонила, звонила тебе в дом-то, а тебя-то нету, ну, я и вышла, а она говорит — с работы, мол… Точно с работы, теть Маш, ее Вера зовут… Ага, ага, она так и говорит: Вера, мол, с работы, и у него, говорит, — у тебя, то есть, — отпуск закончился, а его, — тебя, то есть, — все нет и нет… Да уже все нормально, теть Маш, я ей звонил, за свой счет взял… И мать кажный день мне названивает, а я и не знаю, что говорить-то, а где ж ты подевался, паршивец этакий… Да я, теть Маш, в Сочах, тут раскопки интересные, а маме я пытался дозвониться, только с Украиной никак не соединяют, это же теперь другая страна, так все по-дурацки теперь… И не говори, Славик, и не говори… так я матери скажу, что жив-здоров; а не страшно там, на Кавказе-то, одни ж черные кругом… Нет-нет, теть Маш, тут до гор далеко, тут одни казаки… Ну и слава Богу, Славик… До свидания, теть Маш, не болейте!..
У-ф-ф… Аж взмок весь от напряжения. Ну и брехун же я, прости, Господи. Ох, зачтется мне это на Страшном Суде… Если он будет, конечно. Вообще-то, если нечто существует и Страшный Суд таки состоится, там должны будут принять во внимание обстоятельства. А если его не будет, то и терзаться нечего…
Так и подмывало позвонить Верочке, но Мишель особо предостерег меня и Лелека от звонков близким подругам: чего там, успеется, мол, еще…
Миша взглянул на часы. До отправления рейсового «ПАЗика» оставалась еще уйма времени.
— Ну что, пехота, можно разбежаться по магазинам, только не увлекаться. Время «Ч» — восемнадцать ноль-ноль, — и он постучал ногтем по циферблату.
— Время… чего? — не понял я.
— Время «Ч». У нас в училище на лекции по тактике это получило четкое определние: «Время «Ч» — это время, когда потная задница нашего солдата мелькнет над ьраншеей неприятеля». Применительно к нашим условиям — это время общего сбора здесь, у этого вот столика, — и Миша похлопал ладонью по липкому от пива пластику. — Понятно?
— Понятно. Что ж тут непонятного…
Интересно, чему еще их учили в военном училище?
…Последующие два часа мы провели с пользой небывалой. Оставив командира в обществе ставшей вдруг совершенно незаменимой Марины, мы втроем, разменяв в обменнике несколько крупных зеленых купюр, конницей Батыя прошлись по окрестным магазинам, ларькам и лавчонкам, резво оставляя в хватких руках продавцов наменянное. Мы брали и все то, что было действительно необходимо, и все, что только могло пригодиться. В отдаленной перспективе. Когда-нибудь. И не нам. Брали мы также и то, что нам пригодиться явно не могло. Наверное, так вел бы себя выбравшийся в факторию индеец, сдавая ценные шкурки в обмен на ржавые ножи и пестрые, но абсолютно бесполезные бусы. Тем паче, что скво у нас имелась одна на всех, и в бусах при этом не нуждалась. Одичали-с!
Начали, разумеется, с продуктов питания, и когда у нескольких перегруженных полиэтиленовых пакетов начали угрожающе растягиваться ручки, отправили Болека с первой партией «карго», как выразился Лелек, обратно в кафе, к Мише, с наказом распихать все это добро по рюкзакам, а сами направились в универмаг.
В трехэтажном здании было не протолкнуться. Народонаселение наше, в большинстве своем лишенное возможности приобретать, желало хотя бы поглазеть на изобилие, а посему у стеклянных дверей нас немедленно закружило, сдавило и сплющило, вышеозначенное народонаселение немилосердно пихало нас локтями, грудями, задами и сумками, некий мужичок, как две капли воды похожий на стукача из Краснопартизанского «Супер-Маркета», только облаченный в затреханный костюмчик и широчайший красно-зеленый галстук поверх мятой синей рубахи в клетку, даже злобно гавкнул в том смысле, что, мол, чаво заснули-та, деревня!.. Интересно, сам-то он давно в город перебрался?
Поборов наконец замешательство, мы поднялись на второй этаж, где располагались секции мужской и женской верхней одежды. Одежда мужская была на девяносто процентов представлена костюмчиками а ля давешний мужичок, только, понятное дело, неношеными. Покопавшись в оставшихся десяти процентах, мы выудили-таки более-менее приличные джинсы («Во накручивают, — сказал Лелек, разглядев ценник и недовольно крутя носом. — Я такие на Ши-дань по сорок копеек за ведро брал») и по паре однотонных сорочек разных размеров. Потом перешли в соседний отдел…
…Прошло почти десять лет, но я ее сразу узнал. Инна стояла у заваленного какими-то темными бесформенными пальто прилавка и устало препиралась с толстой крикливой мадам в шляпе-колесе набекрень. И была моя давняя любовь выцветшей, сутуловатой и какой-то, ну, неухоженной, что ли… И не было ни блеска в ее глазах, ни обручального кольца на пальце. Впрочем, кольцо-то — бог с ним, его наличие или отсутствие ни о чем еще не говорит, а вот глаза… Эх, Инка, Инка, это ли и есть та яркая и неординарная судьба, о которой грезила ты в моих недолгих «минорных» объятиях?… Я стоял за колонной, смотрел на нее — и что-то копошилось у меня в душе (или в сердце?), что-то маленькое и мягкое, царапая сердце (или душу?) слабыми коготками. Вот оно, значит, как бывает… И ничего, оказывается, не забыто, и ни что, черт возьми, не проходит до конца… Я развернулся и медленно пошел вниз, не оборачиваясь и не обращая внимания на недоуменный взгляд Лелека. Черт бы подрал эти «старые любови», чувства эти, всплывающие вдруг, как унылый ночной утопленник… Неужели я ее и вправду любил тогда? Впрочем, если и так, теперь-то уж чего… Нет, ребята, если расстаешься, то надо расставаться так, чтобы никогда уже не видеться. Особенно если было в отношениях что-то, кроме животных рефлексов.
Вышел на улицу и закурил, ни о чем не думая.
— Знакомую увидел?
— Знакомую… Лелек, скажи, тебе бывало жаль, что ты ушел, так и не поняв — любил ли ты, любили ли тебя?
Он не ответил, но по ставшему пустым, на миг ушедшему в себя взору было вполне понятно — бывало…
Лелек встрепенулся и бросил взгляд на висевшие перед входом в универмаг большие электронные часы.
— Время «Ч» — буркнул он. — Пошли, что ли, Ростик, пока ты еще кого-нибудь не встретил. А то так и растечешься тут на ступеньках дымной лужей от переживаний своих.
Мы сделали еще одну остановку около киоска «Облгорпечати» и в оговоренное время предстали пред ясны очи командира.
Вова наконец дозвонился в Москву. Его «кореша» из «юго-западных» на месте не было. Взявшая на том конце провода трубку девица нетрезвым голоском сообщила, что хозяин-де отбыли по работе и обещались прибыть лишь часам к двум пополуночи. Вова бросил трубку. Два ночи по Москве — это уже утро у них. Еще пол суток коту под хвост.
Сверху, на ходу застегивая ширинку, спускался Леший.
— Слышь, Вован, — сказал он обиженно, — не баба, а бревно какое-то, в натуре. Буратина с сиськами. Как только с ней этот лошара трахался? Любая вокзальная защекуха ей фору даст.
— Ну, на то они и лошары, — авторитетно ответил начальник. Леший прав. Не девка, а черт знает что. Никаких эмоций, как согнешь, так и лежит. И даже не мычит больше, только плачет…
