— Да этот «Ribak» паленый по тайге и недели… да какой там недели! — и трех дней не пройдет, развалится на запчасти. Будешь, Серега, веревочкой подошву подвязывать. А потом лапти тебе сплетем… И где они только берут-то такое?
— А то ты не знаешь, где берут, — не преминул подколоть друга Болек.
— Нет, я-то знаю, конечно: на любимом пекинском рынке с непоэтическим названием Я-болу. Но это же — для оптовок всяких, для колхозных рынков, а в магазинах уж могли бы, наверное, и нормальные вещи продавать, а? Уроды… Вот поэтому народ у нас китайское шмотье и ругает: дрянь, рвань, то, се… А китайцы, между прочим такие вещи делают — никакая Европа близко не стояла. Только надо знать: где брать и что брать.
Данное мнение никто оспаривать и не собирался, признавая его полнейшую справедливость…
В поезде снова пили пиво, так как все остальное Михаил пить строжайше запретил («Нам, друзья мои, предстоит не в зоопарк идти. Вернемся — выпьем»), хотя у самого лежали в рюкзаке две армейские фляги со спиртом — как он пояснил, исключительно для медицинских надобностей. Никто, впрочем, особо от оного запрета и не страдал, поскольку все прекрасно понимали — через несколько часов для нас начнется долгое и трудное путешествие. Может быть — самое долгое и трудное в жизни.
Сергей открывал ножом консервные банки с рыбой в томате, резал хлеб и, если можно так выразиться применительно к открытому нескромным взорам темному купе плацкартного вагона, сервировал стол.
Болек по своему обыкновению что-то чиркал в объемистом блокноте с засаленной обложкой и тихо посмеивался собственным мыслям — не иначе, сочинял нетленную оду про паровоз.
Лелек, скрючившись у почти непрозрачного от многолетней железнодорожной грязи окна, ловко орудовал иголкой с длинной капроновой ниткой, прошивая лямки нового Серегиного рюкзака, и говорил, ойкая при достаточно частых попаданиях иглой в пальцы:
— Понимаешь, на фабриках шьют теперь гораздо лучше, чем раньше, это само собой… По крайней мере — красивее. Но вот подвеску прострачивают только один раз, в лучшем случае — два, и если загрузить килограмм сорок, то даже этот лавсан долго не выдержит, тем более что у тебя поясник — фигня полная, так, видимость одна…
— А что же вы мне такую фигню купили? — огорчался Сергей.
— А лучше-то все одно не было. Остальное — вообще туфта. На пляж ходить. Или на шашлыки. Так что, Сержик, за неимением горничной жить будешь с дворником…
Миша от нечего делать невнимательно почитывал купленный на вокзале дешевенький покет-бук с неправдоподобно длинноногой блондинкой на обложке. Блондинка была дезабилье и палила из огромной базуки по Спасской башне. Книга при этом почему-то называлась «Исповедь сибарита». Хорошие нынче сибариты пошли: по Кремлю из ручной артиллерии пулять…
Я разгадывал сканворды из приобретенного в том же киоске журнала для домохозяек — вообще люблю разгадывать всевозможные кроссворды, чайнворды, ребусы и прочие головоломки. И делаю это, без ложной скромности, весьма недурно.
Два запыленных джипа стояли в искрящейся красными тормозными огнями длинной веренице разнокалиберных автотранспортных средств.
На высоком мосту через речонку с забавным названием Сивушка шел капитальный ремонт, в связи с чем для проезда была открыта только одна полоса. Аккурат за несколько минут перед тем, как внедорожники подлетели к мосту, по этой самой единственной полосе начала движение на восток бесконечная тихоходная колонна большегрузных «Уралов» какой-то краснознаменной дивизии. Судя по количеству машин, оная дивизия снялась с места и бродяжничала по необъятным сибирским просторам в полном составе, включая всех прапорщиков вместе со случайно недоразворованными ими складами, а так же всех сидевших на гауптвахте самовольщиков вместе с гауптвахтой. «Уралы» обдавали скучившиеся на берегу машины клубами сизого вонючего дыма. Вылезшая размять косточки «братва» тихо свирепела, но поделать ничего не могла, не идти же на таран, в самом-то деле…
Мы стояли на низком перроне, едва освещенном двумя хилыми покосившимися фонарями. Узловая имела статус города, но местная мэрия, или как она тут у них именуется, явно не была озабочена тем, какое впечатление будет производить станция на приезжих. Бревенчатое здание если можно так выразиться — вокзала, возведенное, как я знал, в конце двадцатых энтузиастами-комсомольцами как временное, прочно вросло в залитый мазутом пристанционный гравий и намеревалось простоять на этом самом месте лет еще как минимум сто, ибо давно известно, что нет ничего более постоянного, чем сделанное на время.
— Однако, что делать будем? — поинтересовался Сергей, крутя головой по сторонам.
— М-да… Машину мы сейчас вряд ли найдем.
— А спать меж тем охота… — зевнул во весь рот Болек. — И чего я, дурак, в поезде не похрапел?
— Я думаю, друзья мои, сейчас нам стоит дойти до окраины этого очага цивилизации, благо должно быть недалеко, и в первом же попавшемся перелеске встать на ночлег. А завтра утречком спокойненько определимся — куда и на чем двигаться дальше.
Правильно, не стучаться же нам во все дома подряд, дайте, мол, попить, а то так есть хочется, что переночевать негде. Мы же все-таки не эти «мы сами не местные», заполонившие все электрички бывшего Советского Союза. Да и к прелестям походной жизни пора привыкать.
Возражений не последовало, да и невозможно возражать, когда все мысли крутятся вокруг одного: возложить чресла хоть куда-нибудь и задремать минут на шестьсот… Мы влезли в лямки рюкзаков и бодрым маршевым шагом, стараясь не споткнуться и не подвернуть ногу в бесконечных глубоких асфальтовых выбоинах, направились на юг по идущей перпендикулярно железнодорожной колее темной и сонной дороге, освещенной лишь светом ярких звезд, какие можно увидеть только вдали от больших городов.
Идти оказалось дальше, чем я предполагал, потому что со времен окончания гражданской войны городишко разросся, хотя и не существенно — в основном за счет навевающих тоску безликих панельных двухэтажек, окруженных заплатками огородов и дощатыми покосившимися будочками нужников. Подобные строения, на мой взгляд, могли появиться на свет исключительно в горячечном бреду какого-нибудь сильно пьющего архитектора-недоучки из бывших троечников… А кроме этого, сразу за последними из этих памятников поголовной урбанизации глубинки имела место быть грандиозная свалка, превосходящая, казалось, по масштабам сам городок, а за этим благоухающим мусорным полигоном начиналось обширное поле с пробивающейся порослью неких чахлых злаков. И лишь вдали, километрах в двух от свалки, чернела под луной сливающаяся с небом зыбкая полоса тайги, хотя карты — и старые и вполне современные — уверяли, что лес должен был начинаться чуть ли не в черте города.
Делать, однако, было нечего — не ставить же палатки посреди свалки — и мы резвой рысцой затрусили в сторону вожделенных деревьев. Идти стало намного легче: разбитый грузовиками асфальт закончился еще на городской окраине, и под ноги теперь ложилась ровная лента пыльной серой грунтовки.
— Вот бы было интересно провести по такой карте военные учения, — сказал вдруг мечтательно Михаил и, закурив сигаретку, продолжил: — Вот дают тебе, к примеру, приказ: «Установите, товарищ Михайла, свою гаубичную батарею в смешанном лесу на окраине населенного пункта Узловая, квадрат такой-то, по улитке девять». Ты, естественно, радостно орешь: «Есть, товарищ гав-гав-гав!» и, как и положено, точно и в срок исполняешь данное приказание. Только вместо означенного на этом подобии карты смешанного леса попадаешь аккурат в центр свалки. И все твои четыре стадвадцатидвухмиллиметровые красавицы Д-30 всеми тремя станинами утопают в кучах дерьма. Вместе с расчетами. А если потом прикрыться сверху масксетью да еще набросать на нее десяток бомжей для правдоподобия, то ни один подлый оккупант твою батарею не обнаружит до нашей полной и окончательной победы… — Миша отправил легким щелчком окурок куда-то в заросли злаков. — Только в армии карты — не чета нашим, на тех картах даже все эти будки «типа сортир» были бы обозначены.
