Но еще «приятнее», когда туда лезут не страшные незнакомцы, а очень даже родные и близкие люди. Когда, например, глубоко за полночь раздается оглушительный трезвон и без всякого предупреждения к вам заваливается развеселая компания. И под песни, пляски и задушевные разговоры принимается опустошать ваши продовольственные и ликеро-водочные запасы. У вас может раскалываться голова и разваливаться нервная система, однако держу пари: в девяти случаях из десяти вы не выгоните эту саранчу, а, нацепив гостеприимную улыбочку на перекошенную физиономию, будете метать на стол деликатесы и принимать участие в вопиюще бессмысленной беседе.

Повторяю — я люблю людей, я ненавижу бесцеремонность. Я до сих пор физически ощущаю разницу между проездом в отечественном и зарубежном лифте. Это там в кабину зайдет ровно столько народу, сколько нужно, и все улыбнутся друг другу на прощание. У нас лифт будут брать приступом, потом всю дорогу сопеть, потеть и бычиться, а на прощание кто-нибудь обязательно пожелает, чтобы все застряли этажом выше.

Нет, я не пою дифирамбов загранице, но все равно, каждый раз возвращаясь на родину, я еще некоторое время машинально улыбаюсь всем встречным-поперечным. Потом на моем лице опять появляется привычное выражение не выспавшегося мастифа.

Конечно, причина происходящего с нами и вокруг нас — в нас самих. Да, собственными скромными усилиями весь мир не исправить. Но ведь можно хотя бы попробовать. Встать утром однажды и решить — так, сегодня, несмотря ни на что, я буду хорошо относиться ко всем окружающим. Да, возможно, больше половины тех хамов и нахалов, которых я встречу, не заслуживают моего расположения. И нескольким из них точно нужно всыпать по первое число и показать место знаменитой рачьей зимовки. Но это нужно им. Этого не нужно мне. Потому что я не хочу ненавидеть людей и заниматься воспитанием всех тех, кого мама в детстве не научила говорить «спасибо» и «пожалуйста». И я не желаю сидеть всю жизнь в холодильнике. Я знаю, что единственно возможная защита от всех сволочей на свете — собственная улыбка и хорошее настроение.

И никаких крокодилов за колючей проволокой!

Что такое лошадь?

                         

Интересно, существует ли средняя продолжительность относительно спокойных периодов жизни? Ну, чтобы ни в кого не влюбиться, ни от кого не уйти, не купить или не разбить машину, а главное - не придумывать себе какое-нибудь новое увлечение. Месяц, хотя бы месяц относительно спокойной мирной жизни...

С грустью должна признать, что, как правило, переход от одного катаклизма к другому происходит в предельно сжатые сроки и часто одно просто вытекает из другого, не давая никаких шансов на передышку. Разругавшись в дым со своим бойфрендом, я неожиданно для самой себя оказалась на… конюшне.

Не могу сказать, что я всю жизнь мечтала о карьере наездника и с детства увлекалась стременами и шпорами. Однако зрелище изящно гарцующих невозмутимых всадников неизменно вызывало у меня восхищение. Причем, глядя на них, мне казалось, что и я просто сяду, щелкну каблуками и поеду. Ну что такого особенного? Сидишь себе верхом, помахиваешь хлыстом и гордо задираешь нос. Эффект сногсшибательный, успех стопроцентный.

Побродив по конюшне, заглянув в стойла и пообщавшись с их обитателями, я довольно быстро поняла, что все не так просто. Несмотря на мои настойчивые требования подать мне «тихую и смирную кобылку», мне явно старались подсунуть лихих скакунов с воспаленными от злости глазными яблоками. В результате конюх ехидно заметил, что спокойнее только мертвые, и подвел ко мне «это». «Это» меня явно не любило, но отступать было поздно. Вспоминая что-то о грузде и кузове, я поползла по животному, надеясь когда-нибудь встретиться с седлом и там затихнуть.

Еще до начала незабываемых событий, то есть до самой басни, я хотела бы произнести мораль. Она крайне проста и немногословна. «Не выпендривайтесь». Не делайте этого ни при каких обстоятельствах. Если вы не знаете, откуда у лошади растет голова, а откуда хвост — заройтесь в песок, но не изображайте из себя гардемарина, вяжите крючком и вышивайте крестиком. Хотя-

Оказавшись наконец в том, что называется седлом, я посмотрела вниз и испытала легкое головокружение. С некоторым удивлением я выслушала предложение отцепиться от шеи лошади и сесть нормально, выпрямив спину и подняв голову. «Ишь чего захотели!» — подумала я про себя, а вслух попросила присутствующих не беспокоиться, мне и так, дескать, неплохо. От конюха ничего хорошего ждать не приходилось, поэтому, когда он взял лошадь под уздцы, я честно, как на американских горках, зажмурилась. И правильно, потому что чудовище подо мной пришло в движение, раздался грохот копыт, бряцанье костей, лязг моих зубов — и фигуру, сочетающую меня и моего коня, ввели в манеж.

Совершив несколько шагов в выбранном ею направлении, моя лошадка, которую, ко всем прочим несчастьям, почему-то звали Лобзик, уже знала про меня все. Она изогнула свою толстую шею и уставилась на меня противным глазом. Ничего хорошего этот глаз мне не сулил. Ленивое презрение сменилось плохо скрываемым желанием отмочить какую-нибудь гадость. Мы молча смотрели друг на друга, и я с ужасом поняла, что сейчас все начнется. Лобзик довольно хмыкнул, ударил копытом, встряхнул меня в седле и, истошно заржав, рванул по кругу. Последний, достаточно четкий фотографический отпечаток в моей памяти — кольцо зрителей, свидетелей моего позора, вокруг манежа. Дальнейшее слилось, перемешалось, потеряло резкость, четкость, земля перевернулась, и небо упало на голову— моя лошадь мчалась галопом.

А я-то, дура, мечтала о тихих прогулках верхом вдвоем с любимым. Воспитанные лошади, не нарушающие покоя нежных бесед, изящные хлысты в руках— просто так, чтобы занять руки, собака, радостно трусящая рядом, и улыбки — любимого, лошадей, пролетающих мимо птиц…

Когда моя приятельница, снявшаяся в рекламном ролике с подобным сюжетом, рассказывала мне, сколько раз ее отмывали от грязи, как ее ненавидел партнер, как брыкалась лошадь и кусалась собака, — я ей не верила: все выглядело так мирно, мило и непринужденно…

Правда, все происходящее в манеже в каком-то смысле тоже выглядело мило и непринужденно. Свободное животное, как бешеный огурец, носилось во всех направлениях, трясло головой и победно храпело. На его теле, помимо упряжи, болтался какой-то странный предмет, явно чужой на этом празднике жизни и слабо подающий признаки собственной. Предмет, однако, был до странности живуч и хваток. Вцепившись в лошадь всеми частями тела, буквально намотав гриву на уши, он боролся с тошнотой и головокружением…

…Я уже ничего не чувствовала. Только легкое удивление от того, что еще жива, еще в седле и даже могу этому удивляться. Это чувство вполне разделяли окружающие — от лошади до зрителей. Первая усложняла коленца, вторые делали ставки.

Дальнейшее я знаю со слов моих друзей. Что-то заставляет меня поверить, что они не преувеличивали. Когда лошадь отловили и меня с нее сняли, я декламировала: «Это не я… Я не я… Неправда, что это я… Я… это… Но не то…», затем, заржав, устремилась на заднее сиденье машины, где, дико вращая глазами, забилась в угол и отказывалась вылезать и вступать в какие-либо переговоры.

Наутро я проснулась в холодном поту и в одиночестве. Мой друг позвонил с работы и испуганным голосом сказал, что пару дней поживет у своей мамы. На мой удивленный вопрос он нервно расхохотался и сообщил, что всю ночь я во сне гордо говорила «и-го-го», била копытом и трясла гривой, что он весь в синяках и в шоке.

Придя в себя вечером, я пересчитывала собственные синяки и делала выводы: спасло меня только то, что лошадь просто устала и плюнула на меня; на ближайшее время у меня безнадежно испорчено тело и отношения; передвигаюсь я совершенно неприличным образом и — о ужас! — опять хочу на конюшню.