После ровных геометрических улиц Васильевского острова, после аккуратной чистенькой Европы хаотическая, разбросанная, златоглавая Москва и удивила его, и огорчила. Поскольку он подыскивал хорошую квартиру с кабинетом, детской, с комнатами для бонны и прислуги, он обращает внимание на гигиенические условия. Москва не может тут похвастаться. Канализации нигде почти нет. Город вообще очень грязный. «Хуже Полтавы», — сообщает жене.

Правда, внешний вид полон своеобразия. Прежде всего, могучие стены Кремля, праздничные маковки церквей, дворцы знати. В отличие от Петербурга, где все дома почти ровесники, Москва застроена причудливо, исторически и хаотически. В ней много усадеб почти деревенских. Полны очарования и неожиданных видов московские холмы. И постепенно с годами Вернадский будет все больше ценить эту красоту. А в конце жизни обмолвится, что самыми красивыми городами мира считал Париж, Москву, Прагу. Именно в таком порядке.

Квартиру удалось найти относительно чистую и недорогую во флигеле дома на Малой Никитской улице. Этот район позади университета — Московский Латинский квартал — отныне и навсегда станет ареалом его обитания. В кварталах от Моховой до Садовой и Смоленской, и от Пречистенки до Тверской со времен основания университета селилась профессура, а за ней и вся интеллигенция: адвокаты, врачи, художники, артисты, вообще люди свободных профессий. Это Белый город — самая чистая часть Первопрестольной.

Лекция его назначена на 28 сентября. Готовясь к ней, он не заметил, как перерос рамки учебной лекции и превратил ее в серьезный научный доклад с новой проблемной темой. Обнаружилось это уже в аудитории. Пришли не только студенты. Весь физико-математический факультет, движимый любопытством, явился посмотреть на молодого минералога, который, не имея еще магистерской степени, назначается на место профессора Толстопятова.

Вернадский поднялся на кафедру, развернул свои таблицы. Вот что он писал жене в тот же день вечером: «Лекция, говорят, сошла хорошо. Павлов говорил, что весь факультет остался очень доволен, и другие поздравляли с успехом, Тимирязев, с которым познакомился. Народу была масса… Я не рассчитал времени и скомкал весь конец, еще задержал их минут на десять. Чувствовал себя на кафедре очень плохо, так только и думалось, когда же минует чаша сия. А после, когда раздались аплодисменты, я, верно, имел вид очень жалкий, и еще, как ушел весь факультет и я начал снимать таблицы, к моему смущению, раздались снова аплодисменты, и я кое-как выскочил»¹.

«Сошла хорошо»? Тимирязев, оказывается, сказал ему, что для них всех, биологов и физиологов, специально не следящих за кристаллографией, лекция оказалась настоящим откровением, поскольку прочитана с подлинно широким взглядом на проблему. А Павлов, который тоже в некотором смысле экзаменовался в тот день, вполне серьезно советовал ему сделать из лекции статью для «Русской мысли». Уж во всяком случае, он сам представит ее для опубликования в университетских ученых записках. Вскоре она там и появилась.

Через неделю Вернадский прочел вторую лекцию — минералогическую — без особого блеска, но вполне добротно, и факультет утвердил его в должности приват-доцента.

Ровно через 40 лет после своего отца Владимир Иванович вступил в семью преподавателей старейшего русского университета. Кстати, некоторые старожилы еще помнили Ивана Васильевича Вернадского.

Хозяйство на кафедре досталось молодому Вернадскому разлаженное. После смерти профессора Толстопятова лекции читал сам Павлов, но за кабинетом следить не мог, и тот постепенно приходил в упадок. Минералы лежали в полном беспорядке в шкафах и даже на полу. Ассистент Кислаковский в ожидании нового профессора начал наводить «порядок» и чистил минералы, часто стирая прикрепленные к ним этикетки. Многие камни оказались безъязыкие. Ему пришлось составлять описание коллекций Минералогического кабинета и уже вторую (но не последнюю) библиотеку. Второй для него московский кабинет на самом деле был первым, старше петербургского, вообще старейшим в стране и вел свое начало от коллекции Демидовых, подаренной ими в 1755 году основанному тогда университету.

Остатки номеров на камнях говорили о том, что где-то должны быть каталоги. Наконец с помощью ассистента он обнаружил их в какой-то каморке под лестницей. Целых два каталога. Один на немецком языке, который описывал прекрасную коллекцию камней, купленную для университета в Саксонии сразу после войны 1812 года. Второй каталог более поздний, 1850-х годов.

Теперь он мог приводить коллекции в порядок и составлять карточки на минералы. Коллекция начала приобретать учебный вид и в последующие годы быстро пополнялась разными путями, в основном собственными трудами профессора.

Зато попавшая в его распоряжение химическая лаборатория оказалась в полном порядке, оснащена хорошими приборами и оборудованием. Здесь и стал складываться тот круг учеников и ученых работ, который Вернадский впоследствии называл Институтом.

Со второго семестра, то есть с января 1891 года, он начал читать минералогию и кристаллографию для 150 студентов первого курса физико-математического факультета, а также ускоренный, сокращенный курс на медицинском факультете, который слушали 400 студентов.

Сохранились некоторые свидетельства о нем как лекторе. Слушательницы женских курсов в Москве О. М. Шубникова и Л. В. Васильева, друг Вернадского профессор Б. Л. Личков оставили воспоминания о том впечатлении, которое он производил на кафедре.

Читал Вернадский естественно, без особенных каких-то внешних приемов. Он, как уже говорилось, не обладал ораторским даром. Речь была ровна, правильна, но лишена блеска и остроумия. Но тем не менее внимание слушателей захватывалось с первой же минуты и сохранялось до конца. Увлекал и знанием предмета, и историей его познания. Перед слушателями разворачивался полный драматизма путь поиска истины. Каждый минерал, их взаимодействия, законы кристаллизации получали свое место в общем строе знания и человеческой истории. Всякий раз за конкретным вопросом проглядывала система, которая всегда заинтересовывала, придавала общий смысл. Движение мысли создавало особое силовое поле изложения, которое держало всех в напряжении. Истина как бы творилась на их собственных глазах. А ведь истина не в камнях или формулах, она — в людях, их изучавших ранее. Слушательница образованных в Москве после официального запрета на женские курсы Коллективных уроков Общества воспитательниц и учительниц Л. Васильева вспоминала: «Вот настал тот день и час, когда в скромно обставленной простыми столами и скамейками, с керосиновым освещением, аудитории появился на кафедре молодой, серьезный строгий и по виду недоступный профессор. За ним несли деревянный лоток университетских пособий.

Вскоре Владимир Иванович своими необыкновенно интересными и содержательными лекциями увлек нас и заставил серьезно заниматься как кристаллографией, так и минералогией. Мы ждали его лекций как праздника. Они оживили “мертвую природу”. Камни заговорили»². Кстати сказать, одна из слушательниц этих курсов, Елизавета Ревуцкая, стала прекрасным специалистом и пожизненным сотрудником профессора.

Минералогия в те годы, да и сейчас в большой мере, — наука о системе минералов, их составе и строении. Но Вернадского она интересовала и как наука об истории минералов в земной коре. В первые годы он методом проб и ошибок искал ответы на собственные вопросы к этой старой науке: как каждое вещество «выделывалось» в лаборатории природы? Тем самым в минералогии появилось время как действующий фактор.

Он назвал свои изданные позднее лекции «Опытом описательной минералогии», хотя с неменьшим правом их можно считать началом опыта исторической минералогии. Позднее такая книга и была написана: «История минералов земной коры». Главное свойство его научной интуиции — «переживание веков» — отразилось здесь в полной мере. Вернадский отказался от систематического охвата, основанного на приеме Линнея — идти от описания по цвету, химическому составу, типам строения, то есть внешним признакам, и ввел в свое изложение исторические отсылки. Он возродил метод Бюффона, привившего европейскому мышлению историчность, понятие о древности мира и длительности непрерывно шедших в нем изменений.