Теперь Вернадский пытается отозвать его, пишет непременному секретарю Н. Г. Бруевичу, побуждая того ходатайствовать перед командованием: Флоренский-сержант теряется в массе, а Флоренский-ученый — драгоценная единица. Но ходатайства не помогли. Флоренский вернулся лишь весной 1946 года и продолжил геохимические исследования.

Потери науки огромны. Но, главное, нужно ее реорганизовывать и покончить с режимом секретности, с неинформированно-стью русских ученых в текущих научных данных. Вернадский составляет записку против зловредной «Международной книги», не столько снабжающей ученых иностранной литературой, сколько всячески затрудняющей обеспечение. Нужно покончить с государственной монополией на информацию, пишет он.

Сам он на особом положении, пользуется большей свободой, чем другие, еще благодаря и личным связям, которые улучшились по приезде из Борового. Сын прислал ему подарок, чрезвычайно обрадовавший отца: написанный им первый том многотомной истории России. Издание предпринято Йельским университетом. Первые шесть томов взял на себя Георгий Владимирович. (Им написаны они все — от древнейших времен до начала Московского царства.)

Дочь сообщала, что заведует женским отделением в большом госпитале под Бостоном, вполне довольна своей работой. Зять заведует кафедрой иранистики в Йельском университете.

И все же идея поездки в Америку теперь, после возвращения, не выглядит столь уж четкой, хотя до весны 1944 года он много об этом думал и писал. Через знакомых прощупывает безошибочные ходы в правительство, чтобы не обращаться наобум. Иногда охватывает отчаяние от всеобщей бестолковщины, от духовного и физического насилия. Дневник 28 мая 1944 года: «Вчера чувствовал унижение жить в такой стране, где возможно отрицание свободы мысли. <…> Ярко почувствовал, что помимо всего прочего хочу прожить и кончить жизнь в свободной стране. Я подумал в этой печальной обстановке — надо ехать в США в свободную страну и там в родной среде детей и внучки (и друзей) кончить жизнь»⁹.

Пока работал, как всегда. Зимой мало выходил из дому. Изредка ездил в лабораторию. Как раз в один из мартовских дней, когда Вернадский появился в Старомонетном, к нему была вызвана А. П. Виноградовым В. С. Неаполитанская. Ее принимали главным бухгалтером в БИОГЕЛ, а поскольку директор имел обыкновение лично беседовать с каждым новым сотрудником, Виноградов представил ее Вернадскому.

Валентина Сергеевна с большим волнением вспоминала эту встречу, внимательный и добрый взгляд голубых глаз Владимира Ивановича, проникавший, как ей показалось, прямо в душу. Встреча с ним изменила ее судьбу. При жизни Анны Дмитриевны Шаховской Валентина Сергеевна помогала ей в работе по Кабинету-музею и стала ее духовной преемницей.

В день рождения 12 марта вся лаборатория почти в полном составе — Виноградов и еще 35 человек — приехала в Дурновский. Поздравили Вернадского с днем рождения, преподнесли цветы и сфотографировались. Потом состоялось традиционное чаепитие.

Весной Вернадский переделал для скромного академического журнала «Успехи современной биологии» посланную Сталину статью «Несколько слов о ноосфере». Летом подписал ее в печать и послал рукопись сыну. 11 августа записал в дневнике: «Очень хорошее письмо Георгия. Он понял, мне кажется, вполне мою мысль — как он хорошо выразился: <…> “Твою статью о ноосфере прочел с громадным интересом. Твои мысли имеют громадное значение не только для естествоиспытателя, но и для историка: ты даешь синтез природного и исторического процесса”.

Написал ему, что хотел бы, чтобы она появилась на английском языке»¹⁰. Статья вышла в переводе Георгия Вернадского в 1945 году в американском научном журнале¹¹.

С научной точки зрения это несколько слов. Если «О состояниях пространства» и «Химическое строение» — мощнейший финал всей жизненной симфонии, звучавшей на протяжении всего пути, то заключительная статья — несколько нот, прощальный мотив. Вернадский указывает на значение понятия ноосферы, на предшественников, на проявление эволюционного процесса, но содержания их не раскрывает. Статья прочитывается только в контексте предыдущих сочинений о ноосфере. Она — лишь ключик к кладам мысли, скрытым в малотиражных академических изданиях прежних лет, запечатанных «клеймом» РИСО.

Есть в появлении последней статьи некоторая прекрасная, но печальная и даже пугающая своей определенностью завершенность.

Еще в декабре 1942 года из Борового писал Ферсману: «Вообще я думаю, что заканчиваю свою научную деятельность не в смысле мысли, но в смысле творчества. Если еще проживу, то надо переходить на более легкую работу»¹².

Да, как всегда, точно ощущает свое эмоциональное, умственное и физическое состояние, знает, что ничего нового он уже не создаст. Всю программу Горной Щели сумел выразить, сумел вспомнить. Душа высказалась.

Опасная, но неизбежная мысль. Трудно и почти невозможно понять ее и молодому, и зрелому человеку. И только тот, кто почувствовал грозные признаки старости, тот представит себе, что значит завершенность и отсутствие больших планов.

Такова плата за сознательное и великолепное знание себя. Оно избавляет от иллюзий. Его жизнь — в творческом порыве. И если он иссяк, то уход теперь — лишь вопрос времени, дело случая. Тело отпущено, оно не удерживается здесь напряжением творчества, ума и воли. Эти последние месяцы он продолжает много размышлять о религии. Мысли о личностях, из духовных творческих достижений которых складывается божественное начало в мире, нечто вечное, связываются у него с преодолением традиционного антропоморфного представления о божестве. Формы религии должны измениться, писал он Елене Григорьевне Ольденбург, это дело будущего.

В последнее лето в Боровом прочитал снова и последовательно Ветхий и Новый Завет целиком (Библию взяла с собой в Боровое Екатерина Ильинская). И теперь еще больше утверждался в мысли, что только наука должна разгадать загадку Бога. Во всяком случае, ее данные должны быть хорошо осмыслены при создании новых форм религии. В дневнике 22 августа 1944 года перед возвращением из Узкого записал: «Для меня ясно, что — если есть религиозное понимание реальности, то в научной работе мы с ним не сталкиваемся. Поэтому на меня произвело большое впечатление, что я, исходя из различия живых и косных тел Земли, встретился с пантеизмом и гилозоизмом, резко противоречащим господствующим религиям:

[что] явно не совпадает с научными выводами. Для меня такое понимание религии является грубым искажением истины»¹³.

По приезде из Узкого он работает в том же темпе, как и всегда, над книгой. Больше стало воспоминаний, поэтому Анна Дмитриевна много читает ему мемуаров. Он консультирует и руководит лабораторией, выступает на совещаниях. Ездит знакомиться с новыми опытами, но в глубине души, перед собой, знает, что прожил полностью все, что просмотрел на внутренней киноленте тогда, в феврале 1920-го.

«Пережитое и передуманное» так и не начата как книга. Зато он оставлял в большом порядке свои бумаги, «Хронологию», свою огромную переписку. Оставлял Анне Дмитриевне. И как предсказано, без всякой опаски приближался к неизбежному рубежу. Был полностью готов к неведомому пути.

За два года до смерти 27 декабря 1942 года записал: «В общем, я все время неуклонно работаю.

Готовлюсь к уходу из жизни… Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы. Если что может оставаться, то переходит в другое живое — какие-нибудь не единичные формы “переселения душ”, но в распадении на атомы (и даже изотопы?). Bepa Вивекананды неопровержима в современном состоянии науки. Атомно живой индивид — и я в том числе — особое Я.

Ясно для меня, что творческая научная мысль дошла до конца. <…>

Живу в мире перемен.