Материальные колебания — звуковые, ультразвуковые в разных средах разные. Одновременно — максимальные скорости передачи — разные. Энергетические передачи — maximum скорости — скорость света, электромагнитная. Передача мыслей — скорость большая, чем скорость света.
В первом случае — материальные среды.
Во втором — эфир.
В третьем — сверхэфир»2.
Что такое «сверхэфир»? Может быть, именно миг понимания, охвата, прозрения? Миг, который вмещает гигантское содержание, аналогичное вечности. Блик смысла, сжатый до сверхсветовых скоростей, но переходящий и проявляющийся, разворачивающийся в среде пространства-времени в обычных, досветовых скоростях.
И поскольку освоение мира человеком, несомненно, идет, то эти скорости связаны с мелькающими в одном мозгу смыслами. Под их влиянием перестраивается вся личность. И тогда человек старается перевести этот неземной свет на язык обыденных слов.
* * *
Между тем главный труд, «книга жизни» упорно раздваивалась. То думалось писать «на абсолют», в свободном, ничем не ограниченном полете мысли, то хотелось не выходить за строгие рамки научного канона.
Дневник 20 декабря 1934 года: «Надо мою книгу все-таки написать и не увлекаться потоками идей, новых фактов и эмпирических обобщений. Все ярче мысль — через год, два уйти от обоих институтов (Радиевый и БИОГЕЛ. — Г. А.) в научную работу над книгой»3.
Но за год — никакого продвижения. Личкову пишет, что завален работой, с ней не справляется. Все запущено. Переезд академии в Москву, радиогеология, «Биогеохимические проблемы» — все не дает сесть, наконец, за книгу, к которой не притронулся с февраля 1934 года (а письмо написано 12 января 1935-го) целый год.
Весной прибавилась новая забота — ездить в Москву выбирать квартиру. Несколько вариантов отверг, пока не понравился небольшой дом в Дурновском переулке. 19 июня туда переехала Прасковья Кирилловна с вещами.
Пока шел ремонт дома, отправились с Наталией Егоровной в Узкое. Здесь спешно готовит сборник «Живое вещество», не вышедший по причине идеологического переворота 1929 года. Теперь дает книге наименование не столь броское, не дразнящее философскую цензуру: «Биогеохимические очерки». «Обещают печатать с осени, — пишет Личкову. — Я добиваюсь этого с 1929 года. Кажется, сейчас книга выйдет. С ней было довольно много работы. Я сделал для этих 20 статей ряд примечаний и свел к уровню 1935 года». Но напрасны надежды. Ни в 1935-м, ни в следующем году книга очерков не вышла. По той же самой причине, что и в год великого перелома.
В новой квартире побывал только несколько раз. Разбирал книги в библиотеке, устраивал рабочий кабинет. Они с Наталией Егоровной надеялись уехать в Чехословакию в конце июля, но уехали лишь — по причине бюрократической волокиты с паспортами — только в середине августа.
Ферсману: «Я еду для работы над моей книгой о биогеохимической энергии на Земле и для того, чтобы пожить с внучкой. 1 */2 месяца и, если бы удалось, и больше, хотел посвятить писанию книги и жизни с внучкой, а 1–1,5 месяца — поездке в Лондон (через Париж) и Рим для работы для книги в библиотеках. Здесь осмотрел меня Плетнев (врач Д. Д. Плетнев из кремлевской больницы. — Г. А.) и решительно на 3 недели направляет меня в Карлсбад: инфекция желчных протоков и расширение печени. Если Ниночка одобрит, я подчинюсь, да и думаю, что он прав, а я хочу написать эту книгу, завершение моей научной работы, над которой я более или менее интенсивно думаю с 1916 года»4.
Действительно, пришлось-таки отправиться в Карлсбад, теперь в независимой Чехословакии Карловы Вары. Чешский врач в Праге подтвердил диагноз Плетнева. Забавно, как, начав лечение, пишет Ферсману, что состав воды одного из главных целебных источников Штруделя, приведенный в путеводителе, определен, по его мнению, неправильно. Геохимик в нем преобладал над пациентом.
«Книга жизни» снова отложена. Пока пишет предисловие к другой книге — о силикатах, переработке его московских университетских лекций. Над ней помогал работать геолог Сергей Михайлович Курбатов. Книга вышла в 1937 году. Итак, лечился водами и работал над предисловием, которое никак не получалось, все не удовлетворяло его. Переписывал и переписывал.
Ферсману в связи с предисловием: «Как всегда, при углублении является ряд мыслей, и я только с сожалением себя сдерживаю, учитывая свои годы. Как-то Гёте не мог понять, как это вдруг обрывается нить жизни, когда человек шел все время вперед и перед ним открывается все новое и глубокое. Можно построить на этих переживаниях очень глубокое и красивое построение смысла жизни. Но я думаю, что смысл жизни переживается (до конца иногда) индивидуально (как в Горной Щели. — Г. А.), а понимается только поколениями в геологическом, а не в историческом времени»5.
Каждому предлагается пережить, но не каждому дано понять, что его жизнь обозначает в кратковременной юдоли печали.
Лечение завершает в Праге, потом едет в Париж, где как раз печатаются его «Проблемы радиогеологии» и «Проблема времени». Первая — отдельной книжкой, вторая — в академическом журнале. Они оказались последними прижизненными статьями на иностранном языке, напечатанными за границей. Все попытки издать статьи о живом веществе остались неосуществленными.
Работал в Париже в основном в библиотеке. Так человек предполагает, а судьба располагает. Ферсману в том же письме: «Вместо настоящей хорошей работы моя поездка руководилась лечением. Пришлось смириться».
* * *
По-настоящему обосновались в Москве в ноябре, по возвращении из-за рубежа.
Дурновский переулок, ныне переименованный в Композиторскую улицу, назывался по старомосковской фамилии Дурново, то есть по домовладельцам, как обычно. Но где располагалось домовладение, сказать теперь трудно. Да и от переулка осталось весьма немного — одна сторона с несколькими разрозненными зданиями. Другая сторона погребена под задними стенами новоарбатских небоскребов. Они прорезали сеть арбатских уютных переулков.
Новый Арбат поглотил и тихую московскую площадь — Собачью площадку, оставившую о себе множество воспоминаний старожилов. Рядом и начинался Дурновский переулок, чтобы закончиться у Смоленской площади.
Исчезнувший вместе с площадью небольшой двухэтажный дом, верхний этаж которого Вернадский и занял, с небольшим палисадником и оградой, стоял где-то у сегодняшнего прохода между Новым и Старым Арбатом возле ограды сохранившегося сада усадьбы знаменитого Спасо-хауса — особняка американского посла, в котором в тридцатые годы помещалось посольство США. На первом этаже поселился академик геолог и палеонтолог А. А. Борисяк.
По воспоминаниям Зинаиды Михайловны Дириной, дочери дальней родственницы Вернадского Елизаветы Павловны Супруновой, выполнявшей у него в те годы роль секретаря, можно восстановить план квартиры. Окна спальни Вернадского как раз и выходили на сад американского посла. Окна кабинета — в тихий переулок. Его точный интерьер со всеми книгами и вещами был воссоздан в Кабинете-музее в институте его имени. Зинаида Михайловна, в те годы бывшая еще Зиночкой, кончавшей школу, поступавшей в институт, иногда бывала у Вернадских, гуляла с дедушкой по переулку, который помнился ей всегда заснеженным и тихим. Он таким и был. И что особенно важно, совсем недалеко от Зубовского бульвара, где жили Дмитрий Иванович и Любощинские.
Итак, он снова возвратился в Москву и в тот же ее район, который можно назвать московской Касталией — местообитание российской интеллектуальной элиты: писателей, художников, ученых, архитекторов. Несмотря на все исторические перемены, здесь, в Белом городе, сохранялся еще незримый круг московской интеллигенции, не разбавлявшийся многочисленными новоселами, заполнившими старые переулки. Недаром в этот круг так стремился попасть Михаил Булгаков, появившийся в Москве еще в 1922 году и тогда, в 1935-м, поселившийся недалеко от Вернадского по другую сторону Арбата. Писатель, кстати, ходил на приемы в Спасо-хаус. Здесь, в заповедных московских местах, разворачивается действие многих его произведений.
