И хотя в 1934 году в Малой советской энциклопедии его наградили всеми мыслимыми обвинениями: виталист, идеалист и т. д., но минералогия и геохимия оставались неприкосновенными. На своей территории он хозяин. Так и произошло на самом деле реальное отделение науки от философии.

И скорее всего, именно определение Вернадского как идеалиста способствовало проходимости его статей. Он получил некий статус. Люди, составившие цензурный орган Академии наук — РИСО, уже в 1931 году при печатании статьи «Изучение явлений жизни и новая физика» нашли выход, как совместить необходимость печатать статью академика с обвинениями в антимарксизме (и как себя спасти). Запретить ученому печататься в академическом издании нельзя, и вот работе предпосылают специальное уведомление: «От редакционно-издательского совета АН СССР». Отдавая должное научным достижениям Вернадского, РИСО «не согласен» с его философскими выводами. Печатается уведомление на самом видном месте. С этих пор каждая его новая работа, выходящая отдельным изданием, сопровождалась этим странным предисловием.

Он не оставил без внимания трусливую ремарку: в чем «не согласен», почему «не согласен»? — гневно писал в РИСО. Опять насаждается средневековье, когда шла борьба за свободу научной мысли. Но все же пришлось смириться, подчиниться условиям, так как «это единственная для меня возможность сделать известными мои научные достижения широким русским кругам и вообще в пределах Союза. Никакому изменению текст моих статей не был подвергнут, и я мог высказать мысль свою до конца». Все же в некотором смысле ремарка полезная. Что, мол, взять с известного идеалиста?

В Старом Петергофе Владимир Иванович работал и над фундаментальным томом о природных водах. Своего рода научной поэмой воды можно назвать эту огромную — 50 печатных листов — книгу. Вода играет большую роль не только на планете, но и в мироздании. С ее помощью идут все химические обмены. И живое на три четверти и более состоит из воды. Вернадский открыл ею новое направление в области гидрохимии, возможно даже — новую науку. Он заявил, что вода — это минерал. Просто воды не бывает, она всегда в природе — раствор и бытие ее в недрах, на поверхности и в атмосфере, также в живых организмах разнообразно, но поддается классификации. Принципы классификации он и закладывает. Книга поражает размерами (почти тысяча параграфов), богатством научных фактов и, как всегда, высшим единством. Особенно интересны разделы об истории воды на планете, в космосе, в живых организмах.

Вышла она в 1934 году.

Лишенный на два года свободного воздуха, Вернадский продолжает забрасывать правительство письмами по поводу заграничной командировки. В феврале 1932 года пишет дипломатическую ноту Молотову: «Я подошел в 1930 году к новым большим обобщениям в областях, связанных с явлениями жизни в геохимии, в областях, которые я считаю настолько важными, что я, как ученый, должен ими определять всю мою жизнь. Сейчас в стране, находящейся на огромном историческом переломе, я могу вести эту работу только при регулярном использовании — в временных поездках — тех возможностей, которые веками накоплены за границей и которых нет и пока не может быть в нашем Союзе. Я учитывал это, когда в 1926 году вернулся в Ленинград после 3-летнего пребывания за границей»¹⁰.

Вслед за письмами отправился сам. В те дни в Москве проходила сессия Химической ассоциации. Его включили в делегацию ученых, которых принимал в Кремле Молотов. Вероятно, повезло: удалось обратиться лично. Молотов сказал о решении Политбюро: ему предоставлена командировка на год, и добавил, что он может ехать, когда пожелает.

Решил разделить драгоценную «вольную» на две части, по полгода, и с мая по ноябрь проводить в Европе. В середине мая 1932 года он уже в Германии. И в июне сообщает оттуда Ферсману, что побывал в Мюнстере, Гёттингене, Берлине и Лейпциге.

Гвоздем поездки стал Мюнстер. В феврале 1932 года он получил приглашение научного Бунзеновского общества, созданного в честь изобретателя спектрального анализа Роберта Бунзена. Оно пришло как нельзя кстати, потому что Вернадскому было что доложить. Всю эту зиму он с самозабвением работает над вопросами новой науки радиогеологии, определения возраста Земли новыми изотопными методами. Перспективы открывались грандиозные: получить полную картину геологической истории, от которой пока известны лишь самые последние страницы. И если, как он считал, геологическое время равно по длительности биологическому времени — открыть глубину существования на Земле биосферы.

Новые данные возрастов горных пород получат в США. Но и в Радиевом институте идут в том же направлении — углубляются в древние пегматиты Карелии, как докладывает ему вернувшийся оттуда Ненадкевич, его старый ученик, ставший недавно членом-корреспондентом Академии наук. В Радиевом работают и другие радиологи, составившие славу этой науки, например Иосиф Евсеевич Старик. Развитие методов работы с ураном и его изотопами ставит давнюю его проблему — овладение атомной энергией. И Вернадский снова пишет в правительство записку о создании научно мощного института в срочном порядке, то есть о реорганизации. «Пройдут годы — может быть, немногие, — и ожидания ученых станут жизненной действительностью. Мы действительно переживаем сейчас охват человеческим обществом новой формы огромной энергии с разнообразным жизненным приложением, новой силы аналогичной электромагнетизму…»¹¹

Он указывает, что за десять лет в институте выращены замечательные научные силы. Например Георгий Гамов, делающий теоретические работы мирового уровня. Вернадский приводит конкретные расчеты затрат на строительство здания и оборудования. Но его попытка докричаться до властей так и осталась гласом вопиющего в организационной советской пустыне. Вторая возможность овладения атомной энергией застряла в сослагательном наклонении истории.

Но проникновение в глубины докембрия таили и другие грандиозные возможности, видимые тогда только им: «Сейчас — в эти ближайшие годы, примерно, с 1926 г. (год выхода в свет «Биосферы». — Г. А.), резко переходит в реальность и еще один важнейший вопрос радиоактивности, вопрос об определении геологического времени с помощью явлений радиоактивного распада. Эта работа не только вносит в человеческое сознание новое понимание времени — впервые за все тысячелетия истории научной мысли — но ставит на очередь коренную реформу геологии — в том числе всей горной разведки»¹². Вот когда, думает он, проявится новое понимание времени взамен существующего пока невнятного физического понимания. 24 марта записывает: «Писал доклад о радиоактивности и успехах геологии. Ярко выступает отличие геологического времени от обычного в науке: сюда теория относительности не проникает — ибо здесь вопрос идет в микроскопическом разрезе мира»¹³. Оно будет связано с биологией, с биосферой, глубину существования которой можно измерять с помощью точнейших методов радиогеологии.

Вернадский работает с большим увлечением, готовит доклад для Академии наук. 25 марта в дневнике появляется запись: «Занимался вечером докладом о радиоактивности. Никак не могу осветить, как следует. Стихийно им охвачен и думаю перед сном. Сны с ним сливаются. Ясно чувствую несознаваемое другими значение и то, что это не идет в рамках тех представлений, которые строят современную научную работу. Личное проявление? Старомодная форма? Думаю об немецком докладе для Мюнстера — для академии буду говорить. Не знаю, смогу ли выразить. Но выразится это помимо меня». Однако доклад под вопросом совсем не по научным мотивам: старинное учреждение перестраивается на советский лад. Готовятся, например, пятилетние планы — явная показуха, которую к науке трудно приспособить. Сама суть ее — неожиданность. Содержательное планирование — гибель для нее, но власть требует именно его. Во всяком случае, доклад в академии отложен.

Но зато он произнес его в Мюнстере, перед грандами мировой науки. Съезд получился весьма представительным. Из Берлина прибыли Отто Ган и Лиза Мейтнер, из Кёнигсберга — Панет, из Фрейбурга — Хевеши, из Австрии — Майер, из Англии — Резерфорд и Чедвик. 17 мая Вернадский выступил с докладом «Радиоактивность и новые проблемы геологии». Через неделю он писал из Праги А. П. Виноградову: «Сегодня направил для печати свой доклад, который не прочел — а сказал главное (не очень удачно — многие плохо поняли — но зато после были очень интересные частные разговоры). <…>