Получилось все так, как Пелагея и хотела. Последние дрова, загоревшись, наполнили избу сладким теплом. Она застелила свое смертное ложе белой скатертью, чудом сохраненной, как будто нарочно для такого случая. Легла и уже больше не вставала, сразу начав проваливаться в забытье, где ей виделся живой Олекса, не усохший мертвый младенец, которого она только что закопала за конюшней, а такой, какого она никогда не видела — взрослый веселый и красивый мальчик, в богатой одежде, неотличимо похожий на какого-то знакомого ей и близкого человека.

Она умерла, так и не узнав, что на следующий день в Новгород вошел князь Мстислав Мстиславич со всей своей дружиной.

Никита бросил растерянный взгляд на князя. Лицо Мстислава Мстиславича было каменное, жесткое. Таким княжеский мечник не видел своего господина даже на войне. Но это было неудивительно: то, что наблюдали они по мере приближения к Новгороду, могло ожесточить и ангела. Запустение, разорение и смерть были повсюду. Села, попадавшиеся по дороге, стояли пустые — ни одного дымка над крышами. Сама дорога была почти не наезжена, коням приходилось идти по рыхлому снегу, и поэтому войско двигалось медленно, то и дело останавливаясь, чтобы не слишком отставал от него длинный обоз, груженный припасами, большей частью хлебом. Слух о голоде давно дошел до князя, и он двигался к Новгороду, желая помочь жителям не столько военной силой, сколько продовольствием. Но все яснее становилось Мстиславу Мстиславичу, что без войны не обойтись: ведь должен же кто-то ответить за то, что приходилось им видеть вокруг.

За Торопцом трупы людей стали попадаться часто — и на дороге и в поле. Сытые волки, заметив приближающийся большой отряд, лениво и нехотя отходили подальше, трусили по снегу, даже хвостов не поднимая — настолько осмелели они в эту зиму. Правда, судя по мертвецам, скрючившимся у обочины, можно было судить, что пища волкам доставалась неважная: безмясые остовы, крепко обернутые всякой одеждой, что не сумела спасти их от замерзания. Было понятно, что отчаявшиеся голодные люди брели из Новгорода куда глаза глядят и все находили одинаковый конец.

Поначалу многие из дружинников пытались в мертвецах опознавать своих новгородских знакомых, а то и родственников, но это было тщетно — мертвые были на одно лицо и совсем, видимо, не походили на тех людей, какими были когда-то. Двигаясь по дороге мимо множества человеческих останков, дружина молчала. Никому не хотелось говорить, разве что скрипеть зубами от ярости и желания рубить кого-нибудь. Князь же, сознававший, что в беде, постигшей Новгород, есть большая доля его вины, страдал больше всех. Его уход из Новгорода к Галичу, казавшийся год назад таким важным делом, теперь представлялся глупой мальчишеской выходкой — и Галича не смог завоевать, и Новгород обрек на немыслимые бедствия и лишения. Каждый новый мертвец, встреченный на дороге, был словно еще один упрек: что же ты, князь Мстислав, не защитил народ свой? Или забыл, как на вече обещал новгородцам помощь и защиту, живот обещал положить за Новгород, как это сделал когда-то отец, князь Мстислав Ростиславич, прозываемый Храбрым?

Само собой решилось, что делать дальше. Даже и совета с дружиной не понадобилось. Войти в Новгород, пусть хоть и сопротивляются Ярославовы люда. Какая сила удержит рассвирепевших дружинников Мстислава Мстиславича? А как войдут в город, тут и найдется множество дел: злодеев наказывать, а тех несчастных, что еще в живых остались, — кормить. Не может быть, чтобы совсем никого не осталось в Новгороде. Это и представить себе немыслимо. Многих удастся спасти, Мстислав Мстиславич был уверен в этом. Но сначала, конечно, — наказывать, наказывать.

Он все время думал о зяте, князе Ярославе Всеволодовиче. Пытался понять: какая злая сила могла заставить его, еще совсем молодого человека — ему не минуло и двадцати пяти лет, — так хладнокровно убивать ни в чем перед ним не повинное новгородское население? Ведь на стол он был зван всем городом, ездило к нему а Суздаль посольство, уговаривали. И потом, когда перекрыл он все пути хлебные, ездили тоже, чтобы узнать: в чем их вина, чтобы сказал князь Ярослав, дал возможность подданным заслужить прощение. Те послы сидят теперь в ямах, цепями окованные, в грязь втоптанные. Давно такого на русской земле не видано!

Ярослав Всеволодович не в отца пошел. Отец его, великий князь Всеволод, никогда не стал бы творить такое — суров был, но по-своему справедлив и о чести своей пекся. Не говоря уж о том, что всю жизнь прожил со своей супругой, до самой ее смерти, не оставив великую княгиню даже в тяжелой болезни. Ярослав же при живой жене окружил себя наложницами, погряз в разврате, а жену, княгиню Елену, содержит словно рабыню. К мукам совести из-за брошенного им на произвол Новгорода у Мстислава Мстиславича добавлялось болезненное чувство вины перед дочерью. И Елену он не смог защитить! Отдал злодею, словно горлицу в жены хищному коршуну. Правда, в то время мало кто, наверное, мог разглядеть в юном князе Ярославе будущего коршуна.

До Новгорода оставалось менее полудня езды, даже таким медленным шагом, каким двигалась дружина Мстиславова. Если не ждать обоза, а поехать быстрее — то и того меньше. Мстислав Мстиславич посмотрел на мечника своего Никиту и понял, что мечник тоже рвется поскорее в родной город. В Новгороде у Никиты осталась молодая жена с сыном, которому только недавно исполнился год, и Никита в последнее время был в сильной тревоге за свою семью. По скудным вестям, приходившим из Новгорода, они догадывались, что новгородцам приходится несладко, но такого, что было на самом деле, и вообразить себе не могли — ни князь, ни его мечник, ни кто-либо из дружины.

— Дозволь сказать, княже, — обратился Никита к господину, заметив, что тот на него посмотрел. — Не поехать ли быстрее нам? Сердце у меня щемит. Не гневайся. Прикажи, чтоб шагу прибавили!

— Дозорных надо подождать, — ответил Мстислав Мстиславич.

— Встретим их по дороге, — продолжал настаивать Никита. — Или меня хоть одного отпусти. Мочи нет, княже. Что ж это делается, что делается? — И он издал сдавленный горловой звук, поперхнувшись коротким злым рыданием.

Князь внимательно посмотрел на мечника, который отвернулся, стыдясь своего искаженного плачем лица. Почувствовал, как и его самого что-то толкает в горло. Прав Никита, конечно — прав. Надо спешить.

Не отдавая никакого приказа, Мстислав Мстиславич просто обернулся к дружине, махнул рукой и резко хлестнул коня. Конь, словно только и ждал этого, рванулся вперед. Дружина устремилась вслед за князем вся как один человек. Мстиславу Мстиславичу даже показалось, что в глухом топоте множества копыт по снегу он расслышал общий облегченный вздох.

Через короткое время вдали показался дозор — трое дружинников, высланных утром вперед, на разведку, возвращались. Приблизившись к ним, Мстислав Мстиславич показал рукой, чтобы не останавливались, а присоединялись к быстрому движению отрада и докладывали на ходу. Ехавший рядом с князем Никита посторонился, пропуская старшего дозора — Путяту, которому часто доверялось разведывать, — поближе к Мстиславу Мстиславичу.

— Никого впереди нету, княже! — задыхаясь, прокричал Путята. — Я уж думаю: может, и людей в Новгороде не осталось?

— Как так — не осталось? — сердито рявкнул Мстислав Мстиславич. — Ты думай, что говоришь-то!

— Ей-богу, княже! Ворота незатворенные стоят, а стражи не видно! — Путята говорил непривычно тонким голосом: то ли запыхался, то ли перепуган увиденным. Никита попробовал представить себе никем не охраняемые ворота мертвого города и содрогнулся: не так были бы страшны ворота, на семь запоров закрытые и с многочисленной стражей на стенах, что грозила бы оружием. Словно подтверждая его опасения, Путята крикнул Мстиславу Мстиславичу:

— Я, княже, такого страха и не помню! Что с Новгородом сделали? Убили!

Мстислав Мстиславич больше не отвечал, только еще сильнее стал нахлестывать коня. Замолчал и Путята, стараясь не отставать от князя и вперив взгляд туда, откуда он только что привез страшное известие. Сейчас, среди своих, рядом с князем, ему, конечно, было легче, чем там, возле города перед мертвыми воротами.