Седобородый был уже без верхней одежды и без оружия, в выпущенной поверх портов рубахе с вышивкой, но простого полотна. Сотник — не выше, решил Лугота. К боярину вхож, да на боярина не похож. Мелькнула было мысль — снять кафтан и щегольнуть перед хозяином дома, но все же передумалось Ничего, недолго ему тут преть. Сейчас — прямо во дворец, а там видно будет.
Седобородый провел его вверх по ступеням и впустил впереди себя в просторную, освещенную несколькими свечами горницу. Хозяин дома сидел возле постели, устланной пуховиками и стегаными атласными одеялами, на низеньком стульце с гнутыми ножками. Был в длинной рубахе — наверное, уже лег почивать, но был разбужен. Поэтому-то и смотрел на вошедшего Луготу волком. Ох, как грозно смотрел. И молчал. Ждал чего-то.
Лугота взглянул на седобородого и понял, что тот во всем согласен с хозяином и тоже ждет. Поклониться, что ли, подумал Лугота и, сняв шапку, неохотно переломил себя в пояснице, стараясь выдержать достоинство, подобающее такому важному гонцу, как он.
— Ниже, ниже! В ноги кланяйся, смерд! — вдруг зарычал, не вставая со своего сиденья, хозяин. Одновременно Лугота почувствовал увесистый толчок в спину от седобородого. И как-то так получилось, что оказался на коленях, совсем того не ожидая. Очевидно, на лице его что-то отразилось, потому что хозяин вздернул головой, гневаясь, но тут же успокоился и более поучающим, чем сердитым голосом произнес:
— Вот так-то. Здесь тебе не Новгород, отрок. Здесь все, кому положено, низко кланяются. Говори.
Переживающий унижение Лугота не сразу и сообразил, что от него ждут рассказа о новгородских событиях. Помог ему властный рык хозяина:
— Кто, говоришь, в Новгороде-то на столе посажен?
Может, это и есть великий князь Всеволод Юрьевич, подумал Лугота в испуге. Лицом благообразен, строг и сразу самую суть спрашивает. Не про Святослава. Ну — не может быть, великий-то князь во дворце живет. Нет, это, конечно, не Всеволод Юрьевич. Но и ему понравиться обязательно надо. Да и молчать больше нельзя — опасно.
— Сел в Новгороде на столе князь Мстислав Мстиславич. Сын князю Мстиславу, что возле Великой Софии похоронен у нас, — поспешно сказал Лугота.
— Что ты врешь! — насмешливо процедил вдруг седобородый.
— Погоди-ка, — движением руки остановил его хозяин. — Ты, молодой отрок, правду ли говоришь? Ты сам кто?
Лугота с замирающим сердцем повторил сказку про боярского сына. Хозяин в сомнении поскреб пальцем подбородок.
— Евстрат, говоришь? Боярин? Что-то я не припомню в Новгороде такого. Ну, да это ладно. Ничто. Новгородские холопы наглые, у кого шапка побогаче завелась — тот уже в бояре лезет. Ты Бориса Мирошкинича знаешь?
— Как же, — оживился Лугота. — Отец мой — двоюродный брат ему.
— Ну вот. Какой же он боярин? Ты давай впредь не завирайся. Так, значит, князь Мстислав на столе? А Святославу Всеволодовичу что сделали?
— Владыко его укрыл, Митрофан, у себя на подворье. И людей его всех там же содержит, — сказал Лугота, досадуя на себя за откровенность Надо было до великого князя потерпеть! Не говорить всего-то. Кто Всеволоду Юрьевичу больше да подробней об этих делах расскажет — тому и награда побогаче выйдет.
— Это хорошо, что живой князь Святослав, — задумчиво проговорил хозяин. Встал с кряхтеньем, повернулся к образам и перекрестился. Краем глаза Лугота уловил такое же крестное махание седобородого. Пришлось самому тоже осенить себя крестным знамением. Хозяин, пошептав что-то и еще покрестясь, обернулся к Луготе, сдвинул брови.
— Значит, так. Сейчас, отрок, спать ложись. Скажи там, — обратился он к седобородому, — чтобы покормили его чем-нибудь. И спать пусть уложат — ну, они знают где.
Ты, отрок, иди себе, спи, ничего не бойся. Утро вечера мудренее.
— Великому князю доложить надо, — осмелел Лугота. — Я пять дней с седла не слезал! Трех коней загнал — спешил, чтоб быстрее! Нужно, чтобы великий князь сегодня узнал.
— Нужно. Мало ли что ты пять дней с седла не слезал! Я вон двадцать лет при княжеском дворе! Ночей не спамши! А меня кравчим великий князь поставил, только когда старый его кравчий, Захар, Богу душу отдал. Вот как!
Лугота стоял ни жив ни мертв. С запоздалым отчаянием подумал, что надо было, как только на княжеский двор въехали, кричать во все горло, привлекать внимание. Сейчас бы уже перед великим князем стоял! Теперь — все. Обойдут. Этот же и обойдет. Кравчий. Он великому князю на стол накрывает. Большой силы и влияния при дворе человек!
— Князя тревожить нельзя сейчас, — как бы подтверждая мысли Луготы, завершил беседу хозяин. — Ты иди, отрок, отдыхай. И ни о чем не беспокойся. Я завтра ему лично обо всем доложу. — И, заметив укоризненный взгляд Луготы: — А ты как же думал, отрок? Здесь не Новгород. У нас к великому князю абы кого не пускают. Спокойной ночи!
Седобородый, поклонившись хозяину дома, свел ошеломленного Луготу вниз, провел его в людскую, где распорядился, чтобы луготинского коня определили в конюшню, а самого накормили и положили где-нибудь рядом, чтобы спал ночью. Да чтоб присматривали за ним. И, одевшись, ушел, словно потерял к Луготе всякий интерес.
Его накормили кашей, оставшейся от холопского ужина, причем баба-стряпуха, недовольная тем, что ее разбудили, сердито стояла над жующим Луготой и нетерпеливо ждала, когда же он наконец насытится. Потом пришел молодец, поеживающийся от мороза, и объяснил, где он может завтра забрать своего коня. Между прочим, девка Малаша все время мелькала где-нибудь рядом, а сердитая стряпуха, завидев ее, гнала прочь. Это не укрылось от челяди и вызвало множество шепотков, посмеиваний, тихих присвистов и шуточек. Челядь веселилась от души: видимо, насмешки над девкой Малашей в этом доме были привычными, и сейчас люди не хотели упускать развлечения, раз уж их подняли посреди ночи. Луготе было особенно обидно чувствовать себя этаким шутом, не ко времени зашедшим в чужой двор. Он торопливо доел и заранее напыжился — на тот случай, если бы ему предложили переночевать с остальной прислугой, но тут Малаша, хихикая, повела его куда-то и привела в отдельную каморку, где была постель, застланная шкурами и разноцветным тряпьем. Зажегши светильник, она оставила Луготу, но на прощание так многообещающе вильнула широкими бедрами, что его даже скрючило от ненависти. Кое-как стащив с себя одежду, он повалился на постель, злясь еще и на то, что придется перебарывать сон в ожидании, когда эта Малаша заявится со своим толстым носом, растопыренными громадными грудями и запахом пота — жирным и сладким. Не заметил, как заснул. И проснулся — испугался, когда она навалилась на него большим и мягким телом, задышала прямо в ухо и рот. Он сразу вспомнил — кто это, злоба всколыхнулась в нем, и, увязая руками в Малашином теле, Лугота изо всех сил толкнул ее на пол.
— Пош-шла отсюда, постылая! Убью!
Она, кажется, с удивлением быстро вымелась из каморки. И тогда Лугота, почувствовав некоторое облегчение, заснул глубоко и крепко.
Проснулся он уже поздним утром, и разбудила его все та же Малаша:
— Эй! Ты не спишь? Поди — наш хозяин тебя зовет.
Невыносимо тоскливо просыпаться в чужом, незнакомом доме, где ты никому не нужен и где вдобавок будит тебя Малаша, вызывая у дворни новый приступ веселья. Лугота оделся, пригладил растрепанные после сна волосы — умыться ему никто не предложил — и отправился к хозяину, раз приглашает.
Хозяин дома, кравчий великого князя, сидел в своей горнице за столом с какими-то незнакомыми людьми, судя по виду — тоже важными и влиятельными. В их присутствии хозяин держался еще надменнее, чем вчера.
— Поел уже? — спросил он Луготу и, не давая тому ответить, продолжил: — Ну вот и ладно. Я великому князю про твои страсти рассказал. Теперь можешь ехать. До ворот тебя мой человек проводит, а дальше — уж сам как-нибудь.
Лугота молчал, ощущая, как внутри вздымаются и опадают волны бессильной ненависти. Обвели его вокруг пальца! Вот тебе и дождался милости от великого князя. Как же теперь до дому добраться? Конь заморенный, а другого ведь не попросишь.
