Обещание шепнуть тайну на ухо начальнику сработало. По стене забегали, потом шаги стали слышаться ниже — спускались, значит. С шумом потащили тяжелые брусья запоров. Лугота схватил обессиленно стоящего коня за поводья и силой заставил его идти. Уставший конь, дергаясь и норовя осадить назад, кое-как протиснулся в узкую щель между створами. Ворота тут же закрыли снова.

В руках стражников горели факелы, в их неровном свете Лугота разглядел невысокого седобородого человека в полном военном снаряжении.

— Ну, говори, что у тебя там, — приказал седобородый. — Но гляди, если баловство какое… — И он выразительно поглядел на стражников, как бы намекая, что готов отдать им Луготу на растерзание. Лугота бесстрашно сунулся к нему, ухватил за руку, отвел немного в сторону и, придвинувшись, еле слышно заговорил:

— С князем Святославом беда случилась. Новгород другого князя позвал, а Святослава с людьми его заточили. Я пять дней с седла не слезал. Вот, — он показал на своего коня, — третьего загнал. Его бы определить куда-нибудь, в тепле чтоб… — Лугота вспомнил, что сейчас не до коня. — Народ как взбесился. Его убить могут, князя-то Святослава…

Седобородый не дослушал. Отступив на шаг от Луготы, он недоверчиво хмыкнул и принялся мять бороду, явно что-то прикидывая в уме. Лугота старался смотреть ему в лицо со всей возможной искренностью. Как и подобает верному слуге великого князя. А начальник стражи все не мог перебороть своего недоверия.

— Давно случилось это? — спросил он наконец. — Почему никто раньше не прибежал из Новгорода?

— Я и прибежал, — с обидой ответил Лугота. — Я прямо с веча городского ушел, коней дома взял — и во Владимир. Мимо Торжка… Да Торжок ведь тоже заняли!

— Кто занял-то?

— Враги. Великого князя супостаты. Так вот — я чтоб скорее. Не заезжал никуда. Одного коня волкам оставил… Повезло мне еще, господин начальник! Проводи меня к государю, будь такой добрый.

— Что-то ты, боярский сын, врешь, — сказал седобородый, и Лугота понял, что начальник поверил его словам. — Ну, гляди — своей ведь головой ответишь! Поехали.

Он приказал двоим из стражи сопровождать его с Луготой. Стражники влезли на коней, а Лугота все никак не мог сесть на своего — тот не давался, наверное, у него болела спина, за целый день бешеной скачки безжалостно натертая седлом. Однако другого коня никто Луготе не предлагал. Пришлось потратить немало времени, успокаивая изможденное животное.

Наконец — поехали. То сравнительно небольшое расстояние, которое надо было проехать до княжеского двора, показалось Луготе едва ли не самой трудной частью пути — конь то и дело оскальзывался на утоптанном снегу, несколько раз падал, и приходилось его поднимать одному: владимирцы не желали помогать чужаку, хотя бы и боярскому сыну. Да и сам Лугота еле держался в седле — болело набитое седалище. Надо уж было не слезать с коня до самого конца. Но пока все шло хорошо, и он, чтобы не спугнуть удачу, даже не пытался по дороге заговаривать со своими сопровождающими, хотя ему хотелось о многом расспросить старшего — к примеру, как нужно держаться перед великим князем. Не было возможности рассмотреть город Владимир, в котором Лугота не был уже много лет, с тех самых пор, как отец привозил его сюда на торг. А в Новгороде Лугота слышал, что при великом князе город чудно украсился новыми храмами. Впрочем, можно рассмотреть завтра.

Их беспрепятственно пропустили в ворота княжеского двора. Здесь было посветлее, чем в городе, — горели костры, возле которых грелись дружинники, наряженные на ночное дежурство. Во дворе было вообще людно — по сравнению с притихшими владимирскими улицами. Да и сам княжеский двор был как отдельный от остального Владимира город — со своими храмами, среди которых даже в темноте выделялся своим величием недавно выстроенный собор Святого Димитрия — о нем особенно много рассказывали, называя его чудом из чудес всей русской земли. Не видя собора как следует, лишь угадывая его торжественное белокаменное свечение во мраке ночи, Лугота вдруг понял, как высоко занесла его судьба, и поблагодарил ее за это — за возможность почувствовать себя причастным к величию, к большим делам, что начнут скоро здесь совершаться благодаря именно ему — Луготе, сыну богатого новгородского купца Евстрата. Которого он для пущей важности назвал боярином.

Вопреки ожиданиям Луготы, они направились не ко дворцу, смутно видневшемуся в глубине двора, справа от Димитриевского собора, а к домам, которых много было настроено на княжеском дворе и которые образовывали даже нечто вроде улицы. Дома все были богатые, сложенные из толстенных бревен, с крылечками на витых раскрашенных столбах. Бояре, наверное, живут, смекнул Лугота, кому-то из них меня придется к князю вести. Он порадовался тому, что под верхним кафтаном у него надет другой, тонкого фрязевского сукна, с выпушкой куньей и золотым шитьем. Верхний, дорожный, кафтан он во дворце скинет и перед великим князем предстанет в лучшем виде, как боярский сын. Одежка-то яснее всяких слов говорит. Пышностью нарядов, правда, великого князя не удивишь — а все же ему будет приятно, что перед его очи привели не какого-то нищего проходимца. Лугота и сам терпеть не мог нищих.

Остановившись возле одного из домов, седобородый слез с коня. Оправился, поводья сунул спешившемуся молодому стражнику и, не поглядев даже на Луготу, который уже изготовился идти вместе с ним, один прошел на крыльцо, коротко постучал и скрылся за дверью.

Слегка обиженный, Лугота решил с коня не сходить, ждать — что будет дальше. Топтаться рядом с молодыми стражниками ему, уже почти начавшему столь славную новую жизнь, было непристойно. Он гордо выпрямился в седле — насколько позволяла болевшая спина. Стражники увели коней к коновязи, больше не обращая внимания на боярского сына, и там чему-то коротко посмеивались, а он так и остался стоять один. Не до них. Пока время есть — решил повторить свою речь, что в дороге придумал для великого князя.

Тут дверь отворилась, и на крыльцо вышла укутанная в большой пушистый платок девка со свечкой в руке. Пяткой закрыв за собой дверь — чтобы не выстужать на ночь натопленное помещение, — она стала вглядываться в темноту. Руку со свечой выставила вперед, будто надеясь маленьким огоньком осветить все темное пространство перед крыльцом. Двое молодых стражников ее мигом заметили.

— Никак, Малаша? — спросил один. — Верно, она. Ах ты, Малаша, радостная наша! Не нас ли ищешь?

— Иди ко мне, Малаша! — воскликнул второй. — Я тебя погрею, чтоб не замерзла!

— Ой! — Девка закрылась платком, но тут же раскрылась снова и махнула на молодцев свечой. — Да ну вас! Тут с вами человек есть какой-то. Велено его звать. Эй! — заметила она наконец Луготу. — Человек! Пойдем-ка сюда. Зовут тебя, слышь?

Теперь уж Луготе пришлось, хочешь не хочешь, слезать с коня. Идти привязывать его, дрожащего, — к коновязи. Девка же, пользуясь небольшой заминкой, перенесла свое внимание на молодцев.

— А кто это? По голосу не узнать. A-а, вон это кто!

— Узнала меня, моя Малаша! — обрадовался один. — И всего-то три года не видались! Значит, я тебе полюбился?

Девка, прыская в платок, все махала на них с крыльца свечкой. Подошел Лугота. Вгляделся. Вблизи она оказалась сильно рябой и толстоносой. Понятно, почему с ней так молодцы разговаривали вольно. И понятно, почему она так охотно им отвечала. Лугота разозлился.

— Веди, что ли, — бросил он девке, все еще не желавшей уходить в дом от приятной беседы. — Краса ненаглядная.

Девка сразу поджала губы и сунулась в дверь. Он прошел за ней, на ходу радуясь домашнему теплу, пахнувшему свечным воском, вареным мясом и тонким, словно заморские благовония, хмельным бражным потягом, присущим каждому дому, в котором любят вкусно поесть и выпить. Да, дом был богатый. Словно нарочно для того, чтобы мог видеть всякий зашедший гость, на лавках вдоль стен стояла разная посуда, большей частью серебряная. На стенах, распяленные как для просушки, висели богатые, расшитые узорами и жемчугом одежды. «А сколько еще, наверно, по ларям разложено!» — подумал Лугота. Но тут девка Малаша, сделавшая свое дело, усеменила куда-то вбок, напоследок все же успев бросить на гостя оценивающий взгляд. Лугота увидел седобородого. Тот стоял возле лестницы, ведущей в верхние покои, где, наверное, находился сейчас хозяин дома.