Одним словом, я снова встретила своих родных — и близких и всяких… Правда, теперь я видела все словно через увеличительное стекло. Возвращение… на это надо решиться. Есть целая категория эмигрантов, которые никогда не приезжают назад, даже когда это становится возможно. Слишком разительно отличается жизнь «выздоравливающего» человека от той, которую вел «больной». Именно так образно представляют свою жизнь «до и после» те, кто уехал. Да и то правда: уезжали, как правило, в состоянии крайней нужды, надлома, с большими потерями и жертвами. Имеет значение и фактор времени — вспоминать юность, молодость не всем под силу, ведь ничто невозможно повернуть вспять, даже если очень хочется. Есть и еще причина — раны должны затянуться. Те, у кого зажило, — едут, другие — нет. (Кажется, на эту тему рассуждал Иосиф Бродский, сказав что-то вроде: на место преступления тянет преступника, но не жертву…) К тому же идти не оглядываясь до поры до времени легче, потому что если оглянешься, то узнаешь о смерти друзей и знакомых, о разводе тех, кто совсем недавно был по уши влюблен, или о том, что веселая и жизнерадостная розовощекая девочка сошла с ума и теперь вот сидит на таблетках, что красивые и веселые — теперь лечатся от алкоголизма… и еще, и еще. Письма из Москвы — помню, я боялась их раскрывать, в каждом — печальное известие. Тоже знак Родины? Да, я многое увидела теперь в новом свете. Меня поразило, какое количество знакомых мне людей — мужчин и женщин спивались и уже не раз лежали в клинике. Я вспомнила, что перед отъездом из Союза в 1982 году, находясь в страшной депрессии, думала, что умру, если кто-нибудь меня не спасет. Я очень четко предчувствовала такой конец, и мой отъезд, каким бы драматичным он ни был, освободил меня от этих предчувствий и мыслей. Желание избавиться от какого-то изначального жизненного страха, от своей слабости и зависимости — вот что гнало меня. И пока весь этот страх из меня не вышел, я не могла расслабиться и просто жить. Торжество беды, несправедливости, несчастья, узаконенное в советском сознании, и в частности в моем — вот та бацилла, которую требовалось «выветрить» на бегу. Я долгое время ассоциировала себя с образом древнегреческой Ио, обращенной Зевсом в корову ради спасения ее от ревнивой Геры. Ио все бежала и бежала по свету и не могла остановиться — ее преследовал овод. Людей гонит боль, страх, несправедливость, жалость, грех, а может, что-то еще — неизвестность? Передвижение может стать навязчивой идеей, стилем жизни и средством познания. Для одних важна постоянная смена пейзажа за окном, для других — беспрерывное наматывание памяти среди бабушкиных сундуков и места первого объяснения в любви. А для буддистов внешний мир вообще не играет роли, это иллюзия… да и для православных тоже — суета. Ну так до этого ведь нужно дойти, а вернее — к этому нужно и можно прийти! Если идти, а не стоять на месте.

Кевин, с которым мы встретились в Москве, конечно, был на меня и зол и чувствовал себя оскорбленным: все, что случилось, довела до разрыва именно я. Но он не требовал немедленного развода, позволив мне воспользоваться статусом жены и вернуться в Америку. Мы остались друзьями, со временем просто забыв то, что с нами произошло, — он был мне родным человеком, несмотря ни на какие раздоры. О воссоединении в браке по-настоящему я не думала, так как понимала, что наши проблемы не будут разрешены — а мучить себя или его еще раз я не собиралась.

Проведя в Москве три месяца, я успела сняться в короткометражке. Мне позвонил Толя Васильев — театральный режиссер — и сказал, что помогает делать диплом своему ученику из ВГИКа. Тот снимает новеллу «Каштанка» из спектакля «Серсо» по пьесе Славкина, который шел у Васильева в театре. Показав мне четыре страницы беспрерывного монолога, Толя сказал: «Попробуй, у тебя есть три дня». Я согласилась и села зубрить. Снимали в Чертаново возле метро. Дублей восемь-десять проходки с текстом на продувном ветру от метро до новостроек и обратно. Как символично — Каштанка. До меня в театре ее исполняла Наташа Андрейченко. Две Каштанки, попавшие с улицы — в цирк! Мы с Наташей еще вспомним об этом, занимаясь в актерской студии в Калифорнии. Осенив себя матом и крестным знамением, в черных трико будем выходить вместе с другими на сцену и исполнять танец под звуки песни «Секс!», приговаривая при этом: «Наши бы увидели, сказали — с ума девки сошли, что они тут делают?!»

Не забуду, как шла однажды вечером пешком по улице Горького, ныне Тверской, где-то в районе Маяковки. Смотрела на знакомые переулки, дворы, перекрестки, с которыми было так много связано, и даже не заметила, как начала плакать. Людей, которые некогда населяли это пространство и с которыми была связана память, уже не было в этом городе. Я тогда впервые ощутила, что значит дух места и от чего он зависит. Время прошло, и вроде камни те же, а хозяин у них другой, и магия уже другая — ностальгическая. Когда я глядела на стены старого дома, начинало учащенно биться сердце, словно в них было замуровано дорогое мне человеческое лицо. Я много раз уезжала и вновь возвращалась в Москву, но так плакала только однажды. Наверное, и я — тогдашняя — тоже исчезла, вместе с теми, кто покинул эти улицы навсегда.

Наступило утро, когда мама, я и сестра присели возле моих чемоданов «на дорожку». «Ленок, может, не поедешь, ну что тебе там делать одной? Если б с Кевином, а так? Подумай, еще не поздно все поменять», — уговаривали они меня на два голоса. Я сжала все свои чувства в кулак и монотонно бубнила: «Мне надо, надо, перестаньте, я должна ехать, слышите?» Это было единственным шансом вырваться — в неизвестность. Я что-то еще не дожила там, я еще не была готова сдаться. «Какая жестокая девочка!» — вздыхая, приговаривала моя сестра и успокаивала маму, у которой в глазах стояли слезы. «Мамусь, теперь ведь я могу съездить и вернуться, когда захочу. Это же мое право, я хочу его использовать. Они думали меня проучить, когда не впускали, думали, я испугаюсь, приползу на коленях, а я наоборот — еще больше захотела ни в чем от них не зависеть!» — убеждала я себя и других. И, спрятав слезы за этими бодрыми словами, я улетела.

«Так что ж улетела, если слезы у всех на глазах, кому это надо, не безумие ли?» — подумает кто-то. Даже не знаю, как и ответить, может, и безумие. Ведь дело тут не в целесообразности… а в порыве. Бросаясь на амбразуру, человек не всегда имеет в руках программу дальнейших действий и отчет о проделанной работе. Он поступает так просто потому, что не может иначе.

В Нью-Йорке я поселилась на Ривер-сайд драйв. Это очень красивая часть города, раскинувшаяся между рекой Гудзон и парком. Пригласила меня себе в соседки-квартиросъемщицы Алена Баранова, у которой была просторная двухкомнатная квартира в каменном доме, с высокими потолками и огромными окнами. Я с удивлением обнаружила, что некоторые проспекты и строения знаменитого мегаполиса напоминают отечественные постройки сталинского периода. Не забуду свое первое впечатление от города. Однажды, проезжая по какому-то району еще неведомого мне Нью-Йорка, я увидела в окно машины, как вдоль бесконечно длинной стены из стекла и бетона, залитой солнцем до абсолютной белизны, идет девочка-панк, одетая во все черное. На голове у нее стоял хохолок, виски выбриты — во всем силуэте читалась четкость и почти механическая целеустремленность. Я изучала ее как представителя иной цивилизации, задавая себе вопрос: кто она и что она? В этой картинке, застывшей в моем сознании, словно негатив фотопленки, заключалась квинтэссенция американского городского авангарда, на который я взирала как землянин на марсианские хроники до тех пор, пока сама не стала его частью.

Однажды встретив меня у Алика Гольдфарба, моя новая подруга Аленка не могла отделаться от первого впечатления. По ее словам, я выглядела очень забавно: сидела в зеленом кимоно на кушетке, ела маленькие ломтики сыра и разговаривала со всеми на «Вы». Наверное, Аленке тогда захотелось взять надо мной шефство. Ей вообще свойственно было опекать, помогать, советовать и оберегать от ошибок. Аленка, в отличие от меня, была питерской, полногрудой и хозяйственной, а так мы чем-то даже были похожи: невысокого роста, русоволосые, зеленоглазые, скуластые, и обе Елены. Она, как и я — как все русские женщины, — близко к сердцу принимала свою личную жизнь, долго терзалась по единственному любимому, и было ясно, что пока она не вымучит себя окончательно и все ему не отдаст — не найдет другого. В момент нашего знакомства она пребывала в периоде размолвки со своим мужчиной, вздыхала, лежа на кушетке, читала стихи, разглядывала альбом с детскими, питерскими фотографиями и время от времени изучала счета и какие-то бумажки. Я же, наоборот, постоянно проявляла активность, страшась остановки, все время куда-то бежала и что-то выясняла — искала работу. Сметливая подруга приняла это к сведению и иногда просила меня отправить по пути в магазин письма и какие-то квитанции. Это было очаровательно: мы абсолютно дополняли друг друга, как холерик — флегматика, толстый — тонкого, а Бим — Бома.