Как только мы свернули во двор музея и увидели фасад здания, я завизжала: «Оно, то самое, как я счастлива!» На карнизе дома стояли в ряд огромные яйца, в человеческий рост или даже больше! А между ними и в окнах — женские статуэтки! Они-то и вызвали такую бурную радость в моей душе. Как это весело и как здорово — художественное хулиганство и улыбка в таком масштабе! Музей был огромен и содержал немыслимое количество работ Дали — графических, скульптурных, живописных и всяких-всяких, вплоть до дивана в виде губ актрисы Мэй Уэст и инсталляции из старого «Форда», и гигантского обелиска из шин. Одна только вещь меня здесь раздражала — множество портретов Галы, жены художника. Смотреть на нее мне было настолько неприятно, что у меня по коже бежали мурашки. Она мешала мне вести внутренний диалог с Сальвадором и возникала то тут, то там совершенно не к месту. Ну конечно, не то чтобы соперница, но как-то ни к чему. Дали — мой!.. Во всяком случае тогда он принадлежал только мне. Когда спустя пару часов мы встретились с Андреем Смирновым возле машины, чтобы ехать назад в гостиницу, мы молча кивнули друг другу и тихо заняли свои места, не проронив ни слова. Масштаб этой творческой личности был колоссален и подавлял любую претензию на собственную гениальность. А это и есть сумасшествие — такая работоспособность и многогранность. Гениальное сумасбродство!

Третья картина, в которой я немного поработала, — «Анна Карамазофф» Рустама Хамдамова. У меня был малюсенький эпизод, тем не менее очень дорогой мне из-за имени автора. Рустам привлекал меня теплом и утонченностью своей натуры. Особенно приятно было работать с ним еще и потому, что он создавал потрясающие женские портреты и образы, одевая и гримируя актрис в своем неповторимом стиле. Снимали мы в Питере, на Волковом кладбище. В эпизоде кроме меня, двух девочек и пожилого актера участвовал еще и Гриша Константинопольский, который в то время заканчивал режиссерские курсы, а теперь стал известным клипмейкером и автором фарсовой картины «Восемь с половиной долларов». Он все предлагал мне тогда посмотреть свои курсовые работы, а я отказывалась. Позже, через пару-тройку лет, мы с ним подружимся и он мне напомнит о съемках у Хамдамова. А я даже и не поняла, что это он играл бледного юношу в гимназической шинели. После того как моя скромная работа на площадке была закончена, фотограф группы предложила поснимать меня прямо у могил. У меня действительно был очень красивый грим и костюм в стиле ретро 50-х — все это просилось на пленку. Но сниматься на кладбище, позировать? Скрепя сердце я все-таки согласилась и присела на плиту. Девушка-фотограф увлеченно щелкала аппаратом. А когда спустя две недели выяснилось, что вся пленка была по непонятным причинам засвечена — я не удивилась. Нельзя — значит, нельзя!

Четвертой работой, сделанной мной в тот год в кино, была картина моего отца — «Ловушка для одинокого мужчины». Это была комедия-детектив французского автора, и сниматься там должна была совсем другая актриса. Но по каким-то причинам она в последний момент отказалась, и папа обратился ко мне с просьбой сняться вместо нее. Я, конечно, согласилась. Тем более что мне хотелось снова поработать с отцом, а вернее, сделать для него что-нибудь приятное, ведь когда-то я отказалась от участия в его «Большой перемене», и он обиделся. Все съемки проводились в Ялте, в маленьком коттедже. Оператором был давний друг семьи, Толя Мукасей. Вместе с папой в Ялте жила его шестилетняя дочка Саша и жена Светлана. Мукасей подружился с Сашей, все время разговаривал с ней и подтрунивал, вместе они представляли очень трогательную картинку. Саша уже тогда была ученицей ЦМШ и выглядела хрупким и нежным ребенком, уставшим от зубрежки гамм. Но тем не менее она была типичным киношным ребенком, которому приходилось таскаться по съемкам, знакомиться с актерами и порой жить ненормированным рабочим днем вместе со своим родителем. Это напомнило мне мое бессонное детство — в Одессе, на Веснина, на Речном…

В очередной мой прилет Толя Мукасей сказал обо мне: «Ленка совершает подвиги, и это доставляет ей удовольствие!» Сказал он так потому, что я прилетела на ночную съемку в Ялту, а на следующее утро в Москве хоронили мою бабушку. Папа просил: «Дочь, не подведи, прилетай на ночь и тут же обратно, а то у нас все горит!» Пришлось оставить маму на старшую сестру и улететь. А днем вернуться прямо к поминальному столу. Предсказание сбылось и тут. Бабушка ушла.

Бабушка умерла оттого, что начало сдавать тело. Подвел перелом шейки бедра, а потом она, наверное, устала. Голова же была в полном порядке. Последний месяц она лежала на постели и день за днем становилась все слабее. Уже не ела, только пила. Общалась с нами глазами и временами что-то говорила, пока не начала бредить. Звала свою мать… или разговаривала с ней. Я подходила к ее кровати и наклонялась к лицу, смотрела и улыбалась ей, как младенцу, даже звуки издавала вроде: «Угу!» — не знаю, так выходило. У нее на глазах выступали слезы — я видела, что она все понимает и о себе, и обо мне. В один из последних дней я обняла ее, сцепив руки у нее за спиной, и начала медленно поднимать. По мере того как она отрывалась от подушки, я откидывалась на спину, чтобы создать противовес. Наконец она поднялась достаточно. Ее глаза сфокусировались на квадрате окна, сквозь которое проникал белесый дневной свет. Серые облачка над улицей Горького, на которые она смотрела много лет, что жила в этой комнате. Она подняла брови, словно удивилась чему-то. Затем я собралась, поцеловала ее и сказала, что ухожу ненадолго. Она пробормотала: «Иди и возвращайся!» То, что было потом, я записала в дневнике.

Бабушка-снегурочка, куколка, бабочка. Лепестки губ побледнели… «Бабушка умерла девятого сентября, в субботу, в два с чем-то дня. У нее участилось дыхание. Она лежала на правом боку, повернувшись к стенке. Мама обратила внимание на участившееся дыхание и вызвала „неотложку“. Позвонила мне, сказала, что вызвала. Минут через пятнадцать я перезвонила, она сказала: „Одну минуточку, Леночка… бабушка умерла!“ Я бросила трубку и начала рыдать. Кто-то прижал меня к своему животу, это была Аленка Баранова, она гостила в Москве. Они с Володей Мандриченко были у меня. Потом мы с Володей побежали на Горького к бабушке. Вошли. Она лежала, наполовину отвернувшись к стене, немного вытянувшись на кровати, очень худая — скелет слоновой кости. В глаза бросалась ее желтизна. Нам посоветовали положить ее прямо — руки вместе, закрыть рот — пришлось подвязывать его косынкой, как когда болят уши. Подвязали косынкой в горошек, сине-серой, и полотенцем, потому что рот открывался. Время от времени я нажимала на челюсть и пыталась закрыть ее сильней. Не получалось. Пришлось также подтянуть ее на подушке. Ее голова была тяжелой и теплой. Выражение лица — светлое и страдальческое. Вся маленькая и неподвижная. Мы связали ей руки и подвязали челюсть, покрыли простыней — она была такая плоская и маленькая, что казалось, будто никто не лежит на кровати. Я подходила, откидывала простыню и смотрела на ее лицо в косынке, клочки коротких седых волос и закрытые глаза — каждая ресница отдельно, как у ребенка.

Самое неприятное — когда ее пришли забирать в морг двое здоровых мужиков. Они связали простыню у ног и изголовья, положили на носилки, пристегнули ремнями и так и понесли вниз по лестнице. Она была очень похожа на мумию. Дети во дворе увидели этот страшный сверток, погруженный в машину „скорой помощи“, и один спросил: „Это чьи вещи везут? Уезжаете?“ Или увозят, или грузят, и все.

Ее спокойное прямое тело под простыней вызывало в душе возвышенность, строгость и значительность. Статика. Конечная. Абсолютная статика. Идеальная. Абсолютная тишина. Покой. Мария Рафаиловна Соркина-Сорокина. Бабушка. До свиданья, бабуля.

Москва, 89-й».

После этого мы с мамой пошли ко мне на Грузинскую. Шли, обнявшись, глядя вперед — две женщины на прогулке. Каждый шаг от бабушкиной квартиры на Горького в сторону Малой Грузинской — как событие. У меня вдруг стало горячо в груди, словно я почувствовала прилив энергии, и сердце забилось с удвоенной силой. Я невольно улыбнулась — бабушкина душа была рядом. Она и теперь меня ведет.