Вскоре после кинопроб, которые оказались удачными, Андрей Сергеевич решил пригласить нас с Конкиным к себе в гости, на улицу Воровского, для непринужденного общения вне стен студии. Туда же подошел и Микола Гнисюк — фотограф, который должен был нас фотографировать. Андрей Сергеевич рассказывал о замысле будущей картины, о том, как влюбился в сценарий Жени Григорьева, о том, что на самом деле сценарий гениальный, но мало кто это понимает, и если он возьмется снимать этот фильм, его сочтут сумасшедшим. В ходе своего пламенного, энергичного монолога он потягивал французский коньяк и слегка пьянел, на глаза его наворачивались слезы. Он становился все более откровенным и вдруг, окончательно расчувствовавшись, признался, что когда уедет жить во Францию — а он рано или поздно намеревается это сделать, — то раздаст всю свою библиотеку, и жестом указал в сторону книжных полок. А еще минут через десять прибавил, что просто-напросто отдаст все нам: Конкину, мне и Миколе Гнисюку. Мы невольно окинули взглядом содержимое шкафов.

Трудно выразить словами, в какой столбняк и одновременно эйфорию приводили нас троих, будущих обладателей ценностей Андрея Сергеевича, его слова о Франции, об отъезде, да и сам размах его речей. География моей жизни тогда ограничивалась моим домом, Щукинским училищем и парой-тройкой квартир знакомых и родственников. Что говорить, посещение дома Кончаловского, а значит, и Михалкова, а там и Сурикова, было сравнимо с посещением музея культурных ценностей. Я испытала острое желание стать обладательницей его библиотеки (или чего-нибудь) — думаю, те же мысли пронеслись и в голове улыбающегося Конкина, и трудяги Миколы Гнисюка. В Андрее Сергеевиче было что-то мюнхгаузеновское — в глобальном масштабе его планов, только с той разницей, что он мог действительно поехать и во Францию, и в Италию, в Америку. Не знаю, как насчет полета на Луну, но разговаривать по телефону с Джиной Лоллобриджидой, называя ее при этом просто Джина, он мог. А также с Беатой, Бернардом и черт-те знает с какими еще кинематографическими реликвиями… Дерзость его намерений передавалась слушателям, тем, кто оказывался в данный момент возле него, и сразу казалось, что и ты немного приобщился к Сурикову, к Джине с Беатой и вообще. Хотелось ставить большие цели: скажем, не в Крым поехать или на Домбай, петь под гитару у костра, а закрутить роман с Романом Поланским во время Московского кинофестиваля, потом сняться у него в главной роли, получить премию в Каннах, затем бросить его и вернуться к своим. Чтобы потом рассказывать: да, все там есть, но без своих любимых обормотов — как-то не так!

Вскоре Конкин ушел, и Андрей Сергеевич пригласил нас с Миколой поужинать в ресторане Дома литераторов. По пути к нам присоединился Саша Адабашьян — он, собственно, и рассказал месяцем раньше Кончаловскому, что у его ассистента Наташи Кореневой есть две дочки в возрасте нужной ему героини, после чего меня вызвали в группу «Романса». Сидя за столиком ресторана, Андрей Сергеевич смотрел, как я закуриваю сигарету, разглядывал мои руки и вдруг сказал: «Леночка, у тебя стиль Красной Шапочки, а с этим лаком на ногтях да с сигаретой в зубах ты похожа на Красную Шапочку, которую уже съел Серый Волк». Он был прав и даже сам не представлял, до какой степени — как, впрочем, не представляла этого и я. Домой возвращались втроем на машине Кончаловского, уже без Миколы. Бушевала метель или мне так только казалось, но точно помню, что вокруг было белым-бело. Кончаловский начал читать по памяти Пастернака, стихи из цикла «Высокая болезнь» и «Разрыв». Когда он сбивался, забывал нужную строчку или слово, Саша тут же подхватывал. «О ангел, залгавшийся, сразу бы, сразу б…», потом: «Рояль дрожащий пену с губ оближет, тебя сорвет, подкосит этот бред…», «Пью горечь тубероз, ночей осенних горечь…», «Коробка с красным померанцем — моя каморка…» и так далее. Машину повело от счастья, за рулем сидел тридцатипятилетний Кончаловский и в такт стихам и их смыслу выворачивал баранку то вправо, то влево, заставляя машину, словно партнершу в танце, смотреть на восток, затем резко — на запад. Если представить память как музей, где воспоминания словно зафиксированы на кинопленке, то среди самых красивых моментов моей жизни останется и эта дорога зимней ночью, в компании с Пастернаком, Адабашьяном и Кончаловским. Перед тем как проститься, Андрей Сергеевич сунул мне в руку книгу, которую сам прочитал и очень ею дорожил. Она, по его словам, выражала его умонастроения того периода. Тоненькая брошюрка с коричневой бумажной обложкой была пропитана ароматом его духов — пряный горьковатый вкус восточных благовоний. У меня кружилась голова. Книга называлась «Восток и Запад».

В феврале прошел слух о консервации картины. Андрей Сергеевич лег в больницу, у него открылась язва желудка. Группа «Романса о влюбленных» была расформирована, и мою маму открепили от картины. Для меня наступило время догадок и сомнений, гадания: веришь не веришь, чет или нечет, сбудется не сбудется. Оставшись в информационном вакууме, я тем не менее чувствовала, что существует какая-то связь через пространство и эфир с тем, кого звали Андреем Сергеевичем. Он отметил наши встречи невидимыми символами и знаками, которые не могли так просто исчезнуть. Я закрывала глаза, они высвечивались ярче и говорили: будет, будет, будет… И может, даже хорошо, что наступила пауза, может, он играет в то, что болен, оттягивает время, чтобы понять, переболеть и решить что-то для себя, для меня… Я не знала «что», но чувствовала: он решает и решаю я.

А я действительно решала. Моя дверь была заперта, я не отвечала на звонки с предложениями о встрече. Я не могла соединить несоединимое. Конец и начало — всегда рядом, следуют друг за другом. Я понимала, что наступает конец моим отношениям с Сашей. Тогда он пришел сам. Он настаивал, требовал и не уходил. Под напором гнева, жажды возмездия, ревности, которые толкали мужчину на насилие, я впустила его в дом. Женщина демонстрирует любовь и конец любви — слабостью, мужчина — силой. И он ее продемонстрировал. Я долго ненавидела свое тело. А через месяц с лишним моя мама стояла у больничного окна, и лицо ее говорило: все пройдет, девочка моя, все уже прошло.

О том, что со мной произошло на самом деле и каковы психологические последствия этого, я узнаю только в Америке, прочитав массу литературы и посмотрев не один фильм. До тех пор я буду считать, что насилуют только в темном переулке и только незнакомые мужчины. После моего выхода из больницы мы встретимся. «Выходи за меня замуж, я делаю тебе предложение», — говорил он. «Я подумаю», — ответила я и собралась уходить. «Надо было оставить ребенка… — выговорил он напоследок и тихо добавил, уже самому себе: — Счастье мое!»

Где-то в начале апреля пришла весть из группы «Романса» — Кончаловский просил передать, что в мае будем пробоваться, пусть Лена худеет, готовится, не забывает. А в мае меня вызвали на «Мосфильм». На моем безымянном пальце поблескивало кольцо. «Ты вышла замуж?» — спросил режиссер. «Нет, это подарок», — сказала я о кольце, которое, не став обручальным, стало памятью. Меня познакомили с Женей Киндиновым и Сашей Збруевым. Теперь Женя был претендентом на роль главного героя, Сергея. А Саша на роль мужа Тани. «Возьми ее на руки», — попросил режиссер. Женя поднял меня. «Да! Это то, что надо: она маленькая, а он гигант!» — воскликнул Кончаловский. Он нашел ключ, образ пары. Влюбленный в меня и Конкина как в кандидатов на главные роли, режиссер между тем понимал, что я скорее клоун и в этом надо было искать мою силу. А Конкин — французского типа красавец, который требовал рядом красавицу под стать. Тогда как Женя с его ростом и силой оттенял мою хрупкость, и получалась трогательная дисгармония. Начались кинопробы: одна, другая, третья. Когда наступила седьмая, я сказала себе: «Мне все равно, я больше не хочу ничего, я свободна от этой тайны, и мне безразличен ее исход». Через день в нашем доме раздался телефонный звонок. Режиссер Кончаловский говорил моей маме, что меня утвердили на главную роль, он счастлив, он счастлив!.. Мне предстояло сыграть все, что я знаю про любовь.