Но вот я наконец собралась обратно, обменяла билет на более ранний срок — хватит приключений, погуляла! Перед отъездом позвонила, как обещала, Уберу. Он предложил пообедать вместе. Я согласилась. На обед он приехал с сестрой, Клод. Они снова сидели передо мной, как когда-то в Москве, — белокурые бестии, похожие как две капли воды. Только теперь нас связывала история, в которой была радость, надежда, вина, опустошение. Кто бы мог подумать тогда, что судьба будет так странно играть нами. Мы распрощались. В глазах Убера было сожаление и возмущение, во мне — отторжение и пустота. Будет ли еще встреча? Я не знала тогда, что будет… и не одна.

Прощаясь напоследок с Мамлеевыми, я вновь посетовала на коварство французских женщин. «Да что вы, Леночка, они очень опасны, из-за чашки кофе убьют», — протянул Юрочка. «А вы откуда знаете?» — недоверчиво спросила я. «А что тут знать, Жорж Сименон о них все написал». Мы допили кофе, расцеловались, и я отправилась в аэропорт.

Настал день, когда мы с Кевином погрузили весь свой скарб в машину (пианино и мебель отправили вперед на грузовике) и поехали из Итаки в город Мидлбери, штат Вермонт. В гости к «отшельнику» Солженицыну. Поверили? Да нет, конечно, мы ехали не к нему, за то его и называли отшельником, что он никого к себе не пускал. А ехали мы в колледж, где Кевин, защитив диссертацию, получил работу. Вермонт — прелесть! Здесь самая красивая осень в Америке, а может, и вообще в мире. Багровые, огненные, темно-лиловые и лимонно-желтые деревья выстраиваются лесенкой и смотрят на тебя с холмов, пока ты ползешь на четырех колесах вверх по шершавой дороге. Небо — бесконечное и высокое, стоит куполом и не шелохнется, по краю горизонта голубеет волнистая черта гор. Опускаешь взгляд вниз и видишь — маленькие, словно божьи коровки, домики присосались к земле, а еще ближе, у самых ног, замечаешь большую кашу — это коровья лепешка! Красота, особенно для москвички, у которой никогда не было дачи.

Приехали, стали расставлять мебель, раскладываться. И вот тебе на — пианино не влезает во входную дверь. И так пробовали, и этак — не лезет, и все. Делать нечего, пришлось оставить его на крыльце под открытым небом, а рядом повесить объявление, что инструмент продается. Другой сюрприз — нас атаковали блохи! Квартира была на втором этаже старого деревянного дома, а вокруг — поля и веси. Пришлось вызывать специальную бригаду для травли этих симпатяг. Одним словом — деревня: то летучая мышь в трубе застрянет, то крыса на чердаке сдохнет. Зато коту раздолье — приносит в дом полевую мышку и кладет на пол. Она начинает бегать по комнатам, если еще может. А ругать его за это нельзя, ведь он охотник, внес свою лепту в общее хозяйство. Я говорю для «кота», а не «котов», потому что одного, а именно Мари, мы оставили знакомым в Итаке — тяжело было перевозить. А Мицкевич (не поэт, а кот), бедняга, по дороге метался в салоне машины, прыгал по головам, все от страху намочил — по словам Кевина, оттого, что «у него было трудное детство». О детстве Мицкевича я ничего не знаю, но меня такое положение дел не устроило — в нашей семье основным претендентом на «трудное детство» я считала себя. А потому вела себя, мягко говоря, непредсказуемо. В первые же дни я пошла пройтись, осмотреть окрестности города размером с наперсток. Зашла в местную церковь на пригорке, уж больно сладкие звуки доносились из ее дверей. Захожу и вижу — полно народу, не пошевелиться! Так вот они все где, решила я, городок весь пустой, а тут столпотворение. Протиснулась к стенке и стала слушать органную музыку. Тут вдруг началось движение и меня совсем зажали в угол, стою, еле дыша. Наконец образовался просвет, и вижу — все прихожане друг за дружкой выстраиваются и направляются к выходу, головы у всех потуплены, лица скорбные, а идут они за прямоугольным ящиком — ба, да это гроб! Тут я сообразила, что попала на отпевание. Рванулась к дверям, да не тут-то было, на меня зашикали: в порядке очереди, по принципу родства с покойником (или покойницей) — значит, я выйду последней. Пришлось отстоять свое и поскорбеть немного над усопшим, а потом в паре с какой-то пожилой дамой я чинно вышла из дверей церкви и медленно начала спускаться по высоченной лестнице. В это время как раз студенты возвращались с лекций и увидели процессию. Тут и секретарша с кафедры Кевина встала как вкопанная и смотрит мне прямо в глаза: жена нового профессора, только приехала, а уже кого-то хоронит, как быстро освоилась, чудеса! Кевин пришел вечером домой и спрашивает: что это ты сегодня делала, говорят тебя видели выходящей из церкви, хоронила кого-то? «Отдавала последнюю дань неизвестному мидлберцу!» Как тут не вздохнуть: загадочная русская душа…

Колледж Мидлбери славится преподаванием иностранных языков: это одна из двух лучших языковых школ в Америке. Особенно ценятся ускоренные летние программы. Так вот, я решила здесь заняться французским. Как сказал Кевин: «Молодец, Ленуся, очень пригодится французский язык в Америке!» Но зря он иронизировал — по женской логике у меня все выстраивалось верно, я же шла по пути ликвидации комплексов, а французы меня, как известно… достали. Каждое утро я выбегала с папкой через плечо из дома, поднималась вверх на крутой пригорок и затем через зеленые лужайки шла на лекции. Зубрила французские слова, а возвращаясь, любовалась на закатное небо и раскинувшиеся до горизонта поля, усыпанные навозными лепешками, — благодать!

У нас стали появляться новые друзья среди студентов. Они приходили, рассказывали страшные истории про наш деревянный дом: якобы он славен в округе тем, что в нем появляются привидения. Я верила, визжала, приставала к Кевину — давай переедем, потом выяснялось, что это розыгрыш. Американцы, между прочим, сами забили мне голову этой чепухой. У них даже таблички на домах вывешивают (особенно в штате Южная Каролина, в городе Чарльстоне): здесь, такого-то числа, месяца и года, появлялось привидение такого-то и такой-то, усопших тогда-то и бывших при жизни тем-то и тем-то. В дом Кевина в Северной Каролине тоже наведывалось привидение бывшего хозяина, построившего этот дом. «Он безобидный, — предупредила меня Бетти, мама Кевина, — придет, посидит на краю кровати и уйдет». Верить этому или нет — личное дело каждого, однако Кевину в детстве приснился старик, который представился ему по имени и сказал, что он и есть хозяин дома. Какого же было всеобщее изумление, когда на следующий день выяснилось, что так хозяина и звали на самом деле, а знать этого Кевин никак не мог. Правда, с моим появлением в семье этот милый старикан перестал приходить — не выдержал конкуренции. «Покинул место», — сказала мне Бетти безапелляционным тоном.

Ну, а в Мидлбери, напротив — «привидения» только начали слетаться. Особенно летом, во время работы знаменитой языковой школы. Самым неожиданным из них было появление Алешки Менглета — рыжика. Он гостил у друзей в Нью-Йорке, позвонил мне и проорал в трубку: «Ленка, мы к тебе едем!» «Мы» — это он, его друг художник Саня Дрючин, Алик Гольдфарб, с которым я еще буду сталкиваться в период «холостой» жизни в мегаполисе, и некая девушка Оля. Больше всего бескрайние просторы американской родины пришлись по душе художнику Дрючину. Он и девушка Оля пропадали часами где-то в полях, а возвращались оттуда разомлевшие и счастливые. А меньше всего — горожанину Гольдфарбу, он все нудил, приговаривая: «Коренева, как ты здесь живешь, приезжай к нам в Нью-Йорк». Но всем было хорошо, когда ездили к горной речушке — возле студеной воды расстилали коврик и начинали вспоминать: кто, где, когда. Алешка смотрел на меня ностальгически, как на свое произведение искусства, спрашивал, как мне живется, не обижают ли в Америке. Интересно, отдавал ли он себе отчет в том, что положил начало моей зарубежной эпопее, или это мне только казалось? Мы устроили пару вечеринок с плясками и запеченной в духовке уткой. Поваром был колоритный острослов-матершинник Юз Алешковский (автор знаменитых строк: «Товарищ Сталин, вы большой ученый…»), находившийся в колледже с женой Ирой. Юз приезжал сюда и осенью. Встретив его однажды на лесной тропинке, я удивилась, что он здесь делает один, ведь все давно разъехались. Он рассказал, что переживает в Вермонте свою «болдинскую осень», только в отличие от А.П. пишет не стихи, а японские танки или хокку. И говорит: «Хочешь послушать?» Я согласилась. Он начал читать, вдохновенно закатив глаза. Не могу, к сожалению в точности воспроизвести, только приблизительно: