Возвращаясь домой, я точно решила, что позвоню этому человеку и расскажу о случившемся. Я не сомневалась — следователи прекрасно знали, что я общаюсь с ним. Просто проверяли, могу ли я врать, а может, наоборот — хранить молчание. Так по крайней мере мне казалось. В подъезде своего дома я остановилась возле дежурной, чтобы позвонить с ее телефона. Застав нужного человека дома, я попросила о встрече, предупредив, что это важно. Мы договорились, что он подберет меня на машине в условленном месте. Было уже совсем темно, когда мы встретились и отправились колесить по Москве без определенной цели. Я возбужденно пересказывала ему свою беседу в МВД. «Не понимаю одного, — задала я наконец прямой вопрос, — если вас ищут, почему вы не прячетесь, а появляетесь в самых людных местах?» Ничего не ответив, он подвез меня к моему дому и только на прощание, поцеловав руку, сказал: «Благодарю за трогательную заботу!» Я взглянула ему в глаза, перед тем как выскочить из машины, и пояснила: «Дело только в том, что мне кажется, они интересовались не вами, а мной!» Он продолжал молчать. Я попрощалась и вышла.

В октябре 81-го я отмечала очередной день рождения. Среди приглашенных были моя сестра, подруга и соседка. Мужскую половину представлял цвет отечественной культуры — Саша Градский, Леня Ярмольник, Саша Абдулов, а также кинокритик Валя Эшпай и его приятель Андрей Богословский — поэт, прозаик! композитор. С Андреем мы были своего рода сиамскими близнецами, так как не только родились в один день, месяц и год, но, что не менее странно, находились когда-то в параллельном романе с супружеской четой: я с Кончаловским, он — с его женой-француженкой. Теперь супруги отъехали в дальнее зарубежье, а мы собрались на общее торжество. Одним словом, меня окружали друзья. Кто-то из них был женат, кто-то почти, одни пришли с девушками, другие оставили дам дома. В одиноком состоянии все еще пребывала одна лишь я, как тот самый неуловимый Джо из анекдота, который на фиг никому не нужен. Именно так я себя и ощущала. Впрочем, пенять было не на кого — я влюблялась в тех, кто был недосягаем в силу постоянного отсутствия на близлежащей территории.

После первого тоста я пригубила бокал шампанского и, оглядев собравшихся за праздничным столом «Бременских музыкантов», воскликнула: «Боже мой, ведь каждый из вас мог бы стать моим мужем!» Мое запоздалое открытие заставило некоторых поперхнуться и взглянуть на своих спутниц: прости ей, дуре — именинница все-таки! Ярмольник выронил рюмку и затрясся мелким хохотом. Он был первым в списке кандидатов. Придя как-то ко мне в белом костюме, он сделал предложение, потом пояснил, что проверял на «слабо», хотел завести «монополию на Кореневу». В отношении остальных я, конечно, сильно преувеличила, и все-таки нечто романтическое связывало меня почти с каждым. Даже с Сашей Градским, влюбленным в мою Джульетту, мы однажды отправились в круиз по Ленинским горам. Андрон тогда был в заграничной поездке. Мы не собирались наставлять ему рога, однако вдохновенно устремлялись все глубже в ночь, пока не запарковали машину в кустах. Тут произошло непредвиденное, как бывает только «в кино». Прямо перед нашим носом, в десяти метрах, стояла машина Вивиан, жены Андрона! А вскоре из темноты вынырнула и ее фигурка, она бодрой походкой направилась в нашу сторону. Надо было что-то срочно предпринять: допустить мою с ней встречу в компании с Градским в четвертом часу утра было невозможно. Саша сдернул с сиденья какую-то тряпку и накрыл меня с головой, затем вышел ей навстречу. Радостно поприветствовав его, она подошла к машине и ткнула в меня пальцем: «Кто это? Почему она в чадре, это что — восточная женщина?» Сашка отшутился: «Да нет, просто замерзла, лучше не трогай ее, она нервная, еще укусит!» Вивиан не стала испытывать судьбу (вот что значит француженка!) и, быстро распрощавшись, вернулась к своей машине. Кто у нее там был замаскирован? Наверняка она кого-то спрятала в багажник! Так мы с Сашей избежали неприятных объяснений, а я — мести соперницы. Но наша прогулка была на этом резко закончена, он отвез меня домой, и нам обоим осталось лишь гадать всю жизнь: а что могло бы быть, если бы?.. Однако «если бы» у судьбы не бывает. Она расставляет много ложных капканов, чтобы в конце концов ты попался в тот, что уготован тебе. На том дне рождения я произнесла еще одну сакраментальную фразу, ставшую предсказанием моего ближайшего будущего: «Ребята, это мой последний день рождения здесь!» Все начали возмущаться: «Да ты еще поживешь, Ленок, что-то ты рано от нас собралась…» — «Да не в этом смысле, — пояснила я, — мне кажется, следующей осенью меня здесь не будет. Предчувствие». Меня не покидало ощущение, что я нахожусь в конце очень длинного жизненного этапа. Мне снились сны, в которых я летала над светящимися городами, и спустя год я вспомню о них, приземляясь над Нью-Йорком.

Инстинкт жизни заставляет человека временами переводить стрелки часов с некогда драгоценного прошлого в неизвестное будущее, открывать окна и двери навстречу ветру, грозящему их распахнуть. Моя, жизнь в квартире на Малой Грузинской, беспрерывная работа в кино, компании друзей с разговорами на кухне начали меня тяготить как отыгранный образ, сношенная обувь, напоминающая о всех дорогах, которые ты в них прошел. Память о прошлом еще недавно была в сладость, а теперь пригибала меня к земле своим грузом. Я набирала воздух в легкие и ждала перемен к лучшему, но вырваться из порочного круга болезненных воспоминаний не могла. «Здесь кто-то умер, и эти вещи напоминают мне об усопшем», — думала я, глядя на платья, купленные во время заграничных поездок с Андроном, сувениры, подаренные Убером, письма, открытки, фотографии, которые я хранила как реликвии, или привезенные Алешкой Менглетом пластинки. — Когда-то они спасали меня, поддерживая связь с теми, с кем я рассталась. Своеобразное колдовство любви — материальное присутствие в вещах самого человека. В этой квартире я писала стихи, осмысливала нюансы чувств, которые были внове и потому давали силу, питали воображение. Здесь мне объяснялись в любви и делали предложения, которые я не принимала, обрекая себя на вдовство по тем, кто продолжал жить. «Охота пуще неволи, — любил повторять Андрон. — Настанет день, и все пошлешь к черту: и театр, и кино, и даже квартира не будет нужна!» Его слова звучали как пророчество.

Посещение кабинетов КГБ и МВД только напугало меня, загнало глубже в одиночество. Я знала, что куклам от Карабаса никуда не деться — он наблюдает со своих высот, пока они играют, гуляют, спят. И я была одной из этих кукол — то ли провинившейся, а может, особо полюбившейся «хозяину». А как же остальные, те, что приходят в мой дом? Кто из них уже согласился сотрудничать — каждый второй, третий или один из десятерых? И вот теперь ищет антисоветчиков, пока мы говорим тосты, смеемся, пляшем. Наверное, ему пришлось дать слово не рассказывать о посещении «кабинетов» даже близким, и сейчас он молчит, чувствуя, что попал в ловушку, а может, сам влез… Это льстит тщеславию, разжигает дух авантюризма: разведчик! Я рассказала кое-кому из друзей о своем контакте с органами и о фотографии знакомого, которого должна была опознать — что это было, в чем смысл «игры»? Но они не смогли мне ничего объяснить: «Забудь, не задавай лишних вопросов!» А со стороны доносились другие голоса, предостерегающие: «К тебе подослали, ты что, не понимаешь?» Голова пухла от подозрений, но я урезонивала себя: «Кому я нужна, просто попугали, чтоб знала свое место, тоже мне Мата Хари!» Но теперь я не была ни в чем уверена до конца: «А Андрон, может, и он тоже?» Помню, как он спросил меня, знаю ли я, почему он уезжает. Я тогда ответила: «…Если тебе это известно, зачем мне гадать на кофейной гуще?» «Да нет, это шпиономания», — отметала я все подозрения, но затем начинала думать по новому кругу.

В декабре я улетела сниматься в Одессу. Это был мой первый творческий компромисс — роль дурацкая, сценарий дурацкий. К тому же пришлось играть работницу МВД — теперь я считала себя компетентной. «Лицо нацистки, на носу очки!» — так я решила свой образ. Кроме меня в этом «шедевре» снимались Наташа Андрейченко и Лариса Удовиченко. «Если облажаюсь, то хоть в компании с хорошими актрисами и красивыми женщинами», — успокаивала я себя. Тот факт, что я снова оказалась в Одессе, городе, связывающем меня с детством (мой отец работал когда-то на местной киностудии), подтверждал мою теорию перемен. Я специально сюда попала, чтоб набраться энергии, отметиться во дворах своего детства и проститься с ними. Отмечая с группой первый, второй, последний съемочные дни, я говорила новым знакомым: «Желаю счастья во всем, что у вас впереди, я буду о вас помнить, я люблю вас!» Я прощалась, прощалась, прощалась.