II. Москва: дом на Беговой улице
Московских сборищ завсегдатай,
едва очнется небосвод,
люблю, когда рассвет сохатый
чащобу дыма грудью рвёт.
На Беговой – одной гостиной
есть плющ, и плен, и крен окна,
где мчится конь неугасимый
в обгон небесного огня.
И видят бельма рани блёклой
пустых трибун рассветный бред.
Фырчит и блещет быстролётный,
переходящий в утро бег.
Над бредом, бегом – над Бегами
есть плющ и плен. Есть гобелен:
в нём те же свечи и бокалы,
тлен бытия, и плющ, и плен.
Клубится грива ипподрома.
Крепчает рысь младого дня.
Застолья вспыльчивая дрёма
остаток ночи пьёт до дна.
Уж кто-то щей на кухне просит,
и лик красавицы ночной
померк. Окурки утра. Осень.
Все разбредаются домой.
Пирушки грустен вид посмертный.
Ещё чего-то рыщет в ней
гость неминуемый последний,
что всех несносней и пьяней.
Уже не терпится хозяйке
уйти в черёд дневных забот,
уж за его спиною знаки
она к уборке подаёт.
Но неподвижен гость угрюмый.
Нездешне одинок и дик,
он снова тянется за рюмкой
и долго в глубь вина глядит.
Не так ли я в пустыне лунной
стою? Сообщники души,
кем пир был красен многолюдный,
стремглав иль нехотя ушли.
Кто в стран полуденных заочность,
кто – в даль без имени, в какой
спасительна судьбы всеобщность
и страшно, если ты изгой.
Пригубила – как погубила —
непостижимый хлад чела.
Всё будущее – прежде было,
а будет – быль, что я была.
На что упрямилось воловье
двужилье горловой струны —
но вот уже и ты, Володя,
ушёл из этой стороны.
Не поспевает лба неумность
расслышать краткий твой ответ.
Жизнь за тобой вослед рванулась,
но вот – глядит тебе вослед.
Для этой мысли тёмной, тихой
стих занимался и старел
и сам не знал: причём гостиной
вид из окна и интерьер?
В честь аллегории нехитрой
гость там зажился. Сгоряча
уже он обернул накидкой
хозяйки зябкие плеча.
Так вот какому вверясь року
гость не уходит со двора!
Нет сил поднять его в дорогу
у суеверного пера.
Играй со мной, двойник понурый,
сиди, смотри на белый свет.
Отверстой бездны неподкупной
я слышу добродушный смех.
1982
III. «Эта смерть не моя есть ущерб и зачёт…»
Эта смерть не моя есть ущерб и зачёт
жизни кровно-моей, лбом упёршейся в стену.
Но когда свои лампы Театр возожжёт
и погасит – Трагедия выйдет на сцену.
Вдруг не поздно сокрыться в заочность кулис?
Не пойду! Спрячу голову в бархатной щели.
Обречённых капризников тщетный каприз —
вжаться, вжиться в укромность – вина неужели?
Дайте выжить. Чрезмерен сей скорбный сюжет.
Я не помню из роли ни жеста, ни слова.
Но смеётся суфлёр, вседержитель судеб,
говори: всё я помню, я здесь, я готова.
Говорю: я готова. Я помню. Я здесь.
Сущ и слышим тот голос, что мне подыграет.
Средь безумья, нет, средь слабоумья злодейств
здраво мыслит один: умирающий Гамлет.
Донесётся вослед: не с ума ли сошед
Тот, кто жизнь возлюбил да забыл про живучесть.
Дай, Театр, доиграть благородный сюжет,
бледноликий партер повергающий в ужас.
1983
* * *
Глубокоуважаемый дорогой любимый Андрей Дмитриевич!
Все люди живы лишь Вами, Вашей помощью. Вот и мне сейчас помогите: написать Вам – просто, что-нибудь.
Я бы не посмела писать Вам, если бы мои слова в телеграмме Елене Георгиевне и Вам: «от имени многих» – не были совершенной правдой. (Вы получили? Я потом еще напишу Вам смешное про эту телеграмму.)
Я только что спрашивала Леву и Раю: не развязно ли, не покажется ли Вам развязным, что я Вам напишу и пошлю нечто? Сказано было, что – нет, и Вам так не покажется.
Я некогда (не так давно) просила художника Биргера о милости: с Вашего позволения сопроводить меня к Вам – с алчной целью увидеть Вас, с ничтожной целью преподнести Вам стихи, книжку. Он мне сказал: «Я это сделаю, Вы – смелый человек». Какая глупость! Я – робкий человек, не смеющий приходить и утруждать.
Милый Андрей Дмитриевич! Не взыщите – пусть пишу, как знаю, глубокой ночью.
Вы еще были в Москве, а я выступала в Алма-Ате. Я знаю, что бедный мой голос, глаза и повадка чем-то приходятся людям. Но такой тоски, любви и тревоги я, кажется, не приняла на себя до тех пор. Там в одном здании и во всем районе погас случайно свет. Два часа я читала, никого и ничего не видя. Потом говорю: «Я могу читать всегда. Но и на улице совершенно смерклось. У вас внизу – пальто. Нам предстоит спуститься с третьего этажа. Сделаем это грациозно, не толкнув и не обидев друг друга». Я не забуду нежного, бережного, любовного шествия множества людей – в совершенной темноте.
Но это я все – лишь в Вам клоню.
Из темноты этой на свет следующего дня явились юные люди: Паша и Валя, и многие с ними. Бросились ко мне: «Белла! Андрея Дмитриевича – схватили». Тогда – я не заплакала, а сейчас, когда пишу, – плачу.
