Как я люблю гряду моих камней,

простёртую в даль моего залива, —

прочь от строки, влачащейся за ней.

Как быть? Строка гряды не разлюбила.

Я тут как тут в едва шестом часу.

Сон – краткий труд, зато пространен роздых.

Кронштадт – вдали, поверх и навесу,

словно Карсавина, прозрачно розов.

Андреевский собор, опять пришёл

к тебе мой взор – твой нежный прихожанин.

Гряда: шаг, шаг, стою, прыжок, прыжок,

стою. Вдох лёгких ненасытно жаден.

Целу́ю воду. Можно ли воды

чуть-чуть испить? – Пей вдоволь! – Смех залива

пью и целу́ю. Я люблю гряды

все камни – безутешно, но взаимно.

Я слышу ласку сдержанных камней,

ладонью взгорбья их умов читая,

и различаю ощупью моей

обличий и осанок очертанья.

Их формой сжата формула времён,

вся длительность и вместе краткий вывод.

Смысл заточён в гранит и утаён —

укрытье смысла наблюдатель видит.

Но осязает чуткая рука

ответный пульс слежавшихся энергий,

и стиснутые, спёртые века́

теплы и внятны коже многонервной.

Как пусто это сказано: века́.

Непостижимость силясь опровергнуть,

в глубь тайны прянет вглядчивость зрачка —

и слепо расшибется о поверхность.

Миг бытия вмещается в зазор

меж камнем и ладонью. Ты теряешь

его в честь камня. Твой недвижен взор,

и голос чайки душераздирающ.

Воздвигнув на заглавном валуне

свой штрих непрочный над пустыней бледной,

я думаю: на память обо мне

останется мой камень заповедный.

Но – то ль Кронштадт меня в залив сманил,

то ль сам слизнул беспечный смех залива —

я в нём. Над унижением моим

белеет чайка стройно и брезгливо.

Бывает день, когда смешливость уст —

занятье дня, забывшего про вечность.

Я отрясаю мокрость и смеюсь.

Родную бренность не пора ль проведать?

Оскальзываюсь, вспять гряды иду,

оглядываюсь на воды далёкость.

И в камне, замыкающем гряду,

оттиснута мгновенья мимолётность.

Как я люблю – гряду или строку,

камней иль слов – не разберу спросонок.

Цвет ночи, подступающей к окну,

пустой страницей на столе срисован.

Глаз дня прикрыт – мгновенье ока: тьма —

и снова зряч. Жизнь лакомств сокрушая,

гром дятла грянул в честь житья-бытья.

Ночь возвращает зренью долг Кронштадта.

Его объём над плосководьем волн —

как белый профиль дымчатой камеи.

Из ряда прочих видимостей вон

он выступил, приемля поклоненье…

Как я люблю гряду… – но я смеюсь:

тону в строке, как в мелкости прибрежной.

Пытается последней мглы моллюск

спастись в затворе раковины нежной.

Но сумрак вскрыт, разъят, прёодолён

сверканьем, – словно, к ужасу владельца,

заветный отворили медальон,

чтоб в хрупкое сокровище вглядеться.

И я из тех, кто пожелал глядеть.

Сон был моей случайною ошибкой.

Всё утро, весь пред-белонощный день

залив я озираю беззащитный.

Он – содержанье мысли и окна.

Но в полночь просит: – Не смотри, не надо!

Так – нагота лица утомлена,

зачитана сторонней волей взгляда.

Пока залив беспомощно простёр

все прихоти свои, все поведенья,

я знаю, ка́к гнетёт его присмотр:

сама – зевак законные владенья.

Что – я! Как нам залив не расплескать?

Паломники его рассветной рани

стекаются с припасами пластмасс

и беспородной рукотворной дряни.

День выходной: день – выход на разбой.

Поруганы застенчивые дюны,

и побирушкой роется прибой

в останках жалкой и отравной дури.

Печальный звук воздымлен на устах

залива: – Всё тревожишь, всё неволишь.

Что мне они! Хоть ты меня оставь.

Моё уединение – моё лишь.

Оно – твоё лишь. Изнутри запри

покрепче перламутровые створки.

Есть время от зари и до зари.

Ночь сплющена в его ужайшем сроке.

Я задвигаю занавес. Бледны

залив и я в до-утренних кулисах —

в его, в моих. Но сбивчивой волны

бег неусыпен в наших схожих лицах.

Меня ночным прохожим выдаёт,

сквозь штор неплотность, лампы процветанье.

Разоблаченный рампой водоём

забыл о ней и предается тайне.

Прощай, гряда, прощай, строка о ней.

Залив, зачем всё больно, что родимо?

Как далеко ведёт гряда камней,

не знала я, когда по ней бродила.

Тому назад два года, но в июне:

«Как я люблю гряду моих камней», —

бубнивший ныне чужд, как новолюдье,

себе, гряде, своей строке о ней.

Чем ярче пахнет яблоко на блюде,

тем быстрый сон о Бунине темней.

Приснившемуся сразу же несносен,

проснувшийся свой простоватый сон

так опроверг: вид из окна на осень,

что до утра от зренья упасён,

на яблок всех невидимую осыпь —

как яблоко слепцу преподнесён.

Для краткости изваяна округа

так выпукло, как школьный шар земной.

Сиди себе! Как помысла прогулка

с тобой поступит – ей решать самой.

Уж знать не хочет – началась откуда?

Да – тот, кто снился, здесь бывал зимой.

Люблю его с художником свиданье.

Смеюсь и вижу и того, и с кем

не съединило пресных польз съеданье,

побег во снег из хладных стен и схем,

смех вызволенья, к станции – сюда ли?

а где буфет? Как блещет белый свет!

Иль пайщик сна – табак, сохранный в грядке?

Ночует ум во дне сто лет назад,

уж он влюблён, но встретится навряд ли

с ним гимназистки безмятежный взгляд.

Вперяется дозор его оглядки

в уездный город, в предвечерний сад.

Нюх и цветок сошлись не для того ли,

чтоб вдоха кругосветного в конце

очнулся дух Кураевых торговли

на площади Архангельской в Ельце

и так пахнуло рыбой, что в тревоге

я вышла в дождь и холод на крыльце.

Ещё есть жизнь – избранников услада,

изделье их, не меньшее, чем явь.

Не дом в саду, а вымысел-усадьба

завещана, чтоб на крыльце стоять.

Как много тайн я от цветка узнала,

а он – всего лишь слово с буквой «ять».

Прочнее блеск воспетого мгновенья,

чем то одно, чего нельзя воспеть.

Я там была, где зыбко и неверно

паломник робкий усложняет смерть:

о, есть! – но, как Святая Женевьева,

ведь не вполне же, не воочью есть?

Восьмого часа исподволь. Забыла

заря возжечься слева от лица.

С гряды камней в презрение залива

обрушился громоздкий всплеск пловца.

Пространство отчуждённо и брезгливо

взирает, словно Бунин на льстеца.