«Дорога на Паршино, дале – к Тарусе…» Дорога на Паршино, дале – к Тарусе, но я возвращаюсь вспять ветра и звёзд. Движенье моё прижилось в этом русле длиною – туда и обратно – в шесть вёрст. Шесть множим на столько, что ровно несметность получим. И этот туманный итог вернём очертаньям, составившим местность в канун её паводков и поволок. Мой ход непрерывен, я – словно теченье, чей долг – подневольно влачиться вперёд. Небес близлежащих ночное значенье мою протяженность питает и пьёт. Я – свойство дороги, черта и подробность. Зачем сочинитель её жития всё гонит и гонит мой робкий прообраз в сюжет, что прочней и пространней, чем я? Близ Паршина и поворота к Тарусе откуда мне знать, сколько минуло лет? Текущее вверх, в изначальное устье, всё странствие длится, а странника – нет. 4–5 марта 1984 Таруса Шум тишины
Преодолима с Паршином разлука мечтой ума и соучастьем ног. Для ловли необщительного звука искомого – я там держу силок. Мне следовало в комнате остаться — и в ней есть для добычи западня. Но рознь была занятием пространства, и мысль об этом увлекла меня. Я шла туда, где разворот простора наивелик. И вот он был каков: замкнув меня, как сжатие острога, сцепились интересы сквозняков. Заокский воин поднял меч весенний. Ответный норд призвал на помощь ост. Вдобавок задувало из вселенной. (Ужасней прочих этот ветер звёзд.) Не пропадать же в схватке исполинов! Я – из людей, и отпустите прочь. Но мелкий сброд незримых, неповинных в делах её – не занимает ночь. С избытком мне хватало недознанья. Я просто шла, чтобы услышать звук, я не бросалась в прорубь мирозданья, да зданье ли – весь этот бред вокруг? Ни шевельнуться, ни дохнуть – нет мочи. Кто рядом был? Чьи мне слова слышны? – Шум тишины – вот содержанье ночи… Шум тишины… – и вновь: шум тишины… И только-то? За этим ли трофеем я шла в разлад и разнобой весны, в разъятый ад, проведанный Орфеем? Как нежно он сказал: шум тишины… Шум тишины стоял в открытом поле. На воздух – воздух шёл, и тьма на тьму. Четыре сильных кругосветных воли делили ночь по праву своему. Я в дом вернулась. Ахнули соседи: – Где были вы? Что там, где были вы? – Шум тишины главенствует на свете. Близ Паршина была. Там спать легли. Бессмыслица, нескладица, мне – долго любить тебя. Но веки тяжелы. Шум тишины… сон подступает… только шум тишины… шум только тишины… 6–7 марта 1984 Таруса Гряда камней Постой Не полюбить бы этот дом чужой, где звук чужой пеняет без утайки пришельцу, что ещё он не ушёл: де, странник должен странствовать, не так ли? Иль полюбить чужие дом и звук: уменьшиться, привадиться, втесаться, стать приживалой сущего вокруг, своё – прогнать и при чужом остаться? Вокруг – весны разор и красота, сырой песок, ведущий в Териоки. Жилец корпит и пишет: та-та-та, — диктант насильный заточая в строки. Всю ночь он слышит сильный звук чужой: то измышленья прежних постояльцев, пока в окне неистощим ожог, снуют, отбившись от умов и пальцев. Но кто здесь жил, чей сбивчивый мотив забыт иль за ненадобностью брошен? Непосвящённый слушатель молчит. Он дик, смешон, давно ль он ел – не спрошен. Длиннее звук, чем маленькая тьма. Затворник болен, но ему не внове входить в чужие звуки и дома для исполненья их капризной воли. Он раболепен и душой кривит. Составленный вчерне из многоточья, к утру готов бесформенный клавир и в стройные преобразован клочья. Покинет гость чужие дом и звук, чтоб никогда сюда не возвращаться и тосковать о распре музык двух. Где – он не скажет. Где-то возле счастья. 11–12 мая 1985 Репино «Всех обожании бедствие огромно…» Всех обожании бедствие огромно. И не совпасть, и связи не прервать. Так навсегда, что даже у надгробья, — потупившись, не смея быть при Вас, — изъявленную внятно, но не грозно надземную приемлю неприязнь. При веяньях залива, при закате стою, как нищий, согнанный с крыльца. Но это лишь усмешка, не проклятье. Крест благородней, чем чугун креста. Ирония – избранников занятье. Туманна окончательность конца. 12 мая 1985 Комарове |
