«Как хороши, как свежи…» О, как свежи,

как хороши! Пять было разных роз.

Всему есть подражатели на свете

иль двойники. Но роза розе – рознь.

Четыре сразу сгинули. Но главной

был так глубок и жадно-дышащ зев:

когда б гортань стать захотела гласной, —

рык издала бы роза – царь и лев.

Нет, всё ж не так. Я слышала когда-то,

мне слышалось, иль выдумано мной

безвыходное низкое контральто:

вулканный выдох глубины земной.

Речей и пенья на высоких нотах

не слышу: как-то мелко и мало́.

Труд розы – вдох. Ей не положен отдых.

Трудись, молчи, сокровище моё.

Но что же запах, как не голос розы?

Смолкает он, когда она мертва.

Прости мои развязные вопросы.

Поговорим, о госпожа моя.

Куда там! Норов розы не покладист.

Вдруг аромат – отлёт ее души?

Восьмой ей день. Она свежа покамест.

Как свежи, Боже мой, как хороши

слова совсем бессмысленной и нежной,

прелестной и докучливой строки.

И роза, вместо смерти неизбежной,

здорова – здравомыслью вопреки.

Светает. И на синеве, как рана,

отверсто горло розы на окне

и скорбно чёрно-алое контральто.

Сама ль я слышу? Слышится ли мне?

Не с повеленьем, а с монаршей просьбой

не спорить же. К заливу я иду.

– О, не шути с моей великой розой! —

прошу и розу отдаю ему.

Плыви, о роза, бездну украшая.

Ты выбрала. Плыви светло, легко.

От Териок водою до Кронштадта,

хоть это смерть, не так уж далеко.

Волнам предайся, как художник милый

в ночь гибели, для века роковой.

До берега, что стал его могилой,

и ты навряд ли доплывешь живой.

Но лучше так – в разгар судьбы и славы,

предчувствуя, но знанья избежав.

Как он спешил! Как нервы были правы!

На свете та́к один лишь раз спешат.

Не просто тело мёртвое качалось

в бесформенном удуший воды —

эпоха упования кончалась

и занимался крах его среды.

Вы встретитесь! Вы сто́ите друг друга:

одна осанка и один акцент,

как принято средь избранного круга,

куда не вхож богатый фармацевт.

Я в дом вошла. Стоял стакан коряво.

Его настой другой цветок лакал.

Но слышалось бездонное контральто,

и выдох уст ещё благоухал.

Вот истеченье поминальных суток

по розе. Синева и пустота.

То – гордой розы собственный поступок.

Я ни при чём. Я розе – не чета.

Как я люблю гряду моих камней,

моих, моих! – и камни это знают,

и череду пустых и светлых дней,

из коих каждый лишь заливом занят.

Дарован день – и сразу же прощён.

Его изгиб – к заливу приниканье.

Привадились прыжок, прыжок, прыжок

на крайнем останавливаться камне.

Мой этот путь проторен столько крат,

так пристально то медлил, то парил он,

что в опыт камня свой принёс карат

моих стояний и прыжков период.

Гряда моя вчера была черна,

свергал меня валун краеугольный.

Потопная воды величина

вал насылала, сумрачный и вольный.

Чуть с ног не сбил и до лица достал

взрыв бурных брызг. Лишь я и многоводность.

Коль смоет море лишнюю деталь,

не будет ничего здесь, никого здесь.

В какую даль гряду не протянуть —

пунктир тысячелетий до Кронштадта.

Кто это – Пётр? Что значит – Петербург?

Века проходят, волны в пыль крошатся.

Я не умею помышлять о том.

Не до того мне. Как недавней рыбе

не занестись? Она – уже тритон,

впервой вздохнувший на гранитной глыбе.

Как хорошо, что жабрам и хвосту

осознавать не надо бесконечность.

Не боязлив мой панцирь, я расту,

и мне уютна отчая кромешность.

Ещё ничьи не молвили уста

над непробудной бездной молодою:

«Земля была безвидна и пуста,

и Божий Дух носился над водою».

Вдруг новое явилось существо.

Но явно: то – другая разновидность,

движенье двух конечностей его

приблизилось ко мне, остановилось.

Спугнувший горб и перепонки лап,

пришелец сам подавлен и растерян.

Непостижимый первобытный взгляд

страшит его среди сырых расщелин.

Пришлось гасить сверканье чешуи,

сменить обличье, утаить породу,

и тьмы времён прожить для чепухи —

раскланяться и побранить погоду.

Ознобно ждать, чтобы чужак ушел,

в беседе задыхаться подневольной,

вернуться в дом: прыжок, прыжок, прыжок —

и вновь предаться думе земноводной.