Они простояли несколько минут. Я не слышал их разговоров и только по движению спины, плеч и покачиваниям догадывался, что идет беседа. Мне вдруг стало совестно за то, что я все это смотрю, и одновременно за то, что я даже не пытался этого не видеть. Я улучил момент и тихонько вышел из своего укрытия и из кухни, так и оставшись незамеченным.

Ольга открыла мне дверь, она уже выпила и томно улыбалась мне.

— Привет, — протяжно сказала она, — ты пришел все-таки, я очень рада.

Меня жутко раздражала ее манера растягивать ударные гласные в словах. Ее неторопливый южный говорок придавал речи вальяжность и томность, я всегда считал это напускным.

Ольгины движения были всегда такими же расслабленными, как и ее голос. Когда она говорила с кем-то, то стояла к собеседнику почти вплотную, иногда теребя пуговицу на его рубашке или тесемку на платье. Ольга подпускала к себе любого, словно бы не прячась и не боясь, принимала в мягкие бархатные объятия. У нее было округлое мягкое лицо, глаза с хитринкой с вечным прищуром и стрижка «под мальчика». Полные покатые плечи сияли свежим загаром. Она была несравненно красива!

По совести говоря, я всегда терпеть не мог Ольгу. Она была из тех украинок, которые кичились своим украинством, словно это их главное достижение в жизни. Иногда так оно и бывало. Ольга к последним не относилась, но по-русски говорила с большой неохотой, хотя прекрасно его знала. Это не мешало ей посреди речи защелкать пальцами, как бы припоминая забытое, и спросить, как будет по-русски какое-то банальное словцо, вроде «запад».

Помню, как-то раз Ольга заявила мне, что в украинском месяцы называются не как в русском, с таким видом, будто она сама утверждала новые названия.

— Конечно, — отвечал я, — в русском они тоже заимствованные.

— Сичень, лютый, березень, квитень… — запальчиво начала перечислять она, очевидно не слушая меня.

— Прекрасно, но это все и польские названия…

Для нее это была красная тряпка, а мне хотелось ее позлить.

— А березень? А березень? — почти истерично приставала она. Ее глаза горели недобрым, почти ненавидящим огнем.

— Ну, березень есть еще в белорусском, тут я согласен, — я примирительно поднял руки ладонями к ней, — только не переживай, я тебя умоляю!

— А, — победно протянула она, возвращаясь в свое обычное вальяжное состояние.

Ее ревность Эдварда ко всем подряд, прижимистость и вечная ухмылочка на лице производили на меня впечатление отталкивающее.

В отличие от Эдварда Ольга пила удивительно много. За вечер — вдвое больше, чем я. При этом уже в полубездвижном состоянии могла ни с того ни с сего начать аргументированно и здраво рассуждать о книгах, в основном нелестно. Ее любимым выражением в такие минуты было «седомудый графоман». В эту категорию входили самые разные авторы, как философские, так и литературные: Кант, Шопенгауэр, Гессе, Гофман («эти немецкие маразматики»), Гюго, Бердяев, Камю («совершенно невменяемые») и многие другие — все ложились под нож. Зато восхвалялись Сартр, Борис Виан, Кафка. Причем, что было свойственно Ольге, все эти убеждения не зиждились ни на каких идейных симпатиях или антипатиях. Она удивительно четко разбиралась во всяческих философских и политических «-измах», но при этом сама ни один «-изм» не исповедовала. По ее собственным словам, она верила «в свою голову, юбку и каблук». Мне кажется, те ее литературные пристрастия, которые она обнаружила для меня, были скорее связаны с какими-то воспоминаниями. Вернее всего, воспоминаниями о тех периодах, когда она читала эти книги.

Ее язык был всегда зол, едок и меток, как змея. Я не мог тягаться в спорах с ней, тем более что чаще всего даже не слыхивал о большинстве авторов, которых она упоминала. Когда я пытался указать ей на нестыковки в ее словах, то Ольга немедленно окидывала меня разящим, полным призрения взглядом и после уничижительно восклицала:

— Не будь быдлом!

После этой фразы я пытался что-то возразить, но она не давала мне сказать.

— Э… э… — как бы заикаясь, передразнивала она.

В такой ситуации, естественно, я чувствовал себя на щите, хотя весь здравый смысл был на моей стороне.

Эдварду порой не хватало чувства юмора по отношению к самому себе, он все воспринимал буквально, вспыхивал при каждом камне, пущенном в его идеалы. Ольга была совсем другой: для нее как будто не существовало идеалов, как будто не было табу для ее безжалостной иронии. Она повергала в прах любой постулат, цинично насмехаясь над каждым его адептом.

И что самое странное — они любили друг друга. Между ними установились отношения дерзкой любви, безысходной страсти, которая может быть только здесь и сейчас, которая не умеет и не должна ждать. Но это были два пламени, каждое совершенно в своем роде.

Каждый, как умел, — гнул свою жесткую линию. Упрямцы, они десяток раз расходились, не найдя компромисса. Разойдясь, они еще больше погружались в вихрь жизни: еще больше пили, ходили на вечеринки, спали со всеми подряд. Но проходило время — оба понимали, что человека, в равной степени достойного, им не найти, — и сходились вновь.

Один мог уйти с вечеринки со случайным знакомым, и тогда другой — в отместку находил себе такого же знакомого на одну ночь. Эдвард, не предупредив, уезжал из города — Ольга собирала все вещи и немедленно съезжала к друзьям. Они вели затяжные позиционные бои на истощение, ожидая, кто прогнется первым.

Эдвард был потрясающим харизматиком. Его внешность, его голос, умение говорить, антураж странника и борца за справедливость и — самое главное — страстный запах опасности, который он приносил с собой, безусловно, делали его героем женских сердец, куда бы он ни приезжал. И Эдвард этим пользовался. У него не было особых предрассудков относительно верности.

Разумеется, это было хорошо известно Ольге, и каждый раз, когда он уезжал, она была сама не своя. Ее страсть не находила выхода: то на нее было жалко смотреть, как она по дням ходила бледной, вертя в руках скомканный платок, то вдруг становилась зла на весь мир и на себя за слабость.

То она мучилась, терялась в догадках, сгрызала ногти, была часто бледной и заплаканной. От веры в «голову, юбку и каблук» не оставалось и следа. Она была унылой и нежной ко всем. Встречалась с Эдвардовыми нелегалами, вела их дела, но решительно ни на что не имела настроения. Все время кроткая, на любое веселье и смех, на неудобства и неудачи она отвечала лишь кроткими голубыми глазами из-под челки и мученическим вздохом.

То она становилась горгоной Медузой, разила одним взглядом. В такие минуты — не подойди! — она могла и до крови сжать ногтями ладонь, залепить пощечину за самую безобидную шутку. И она мстила Эдварду. Мстила жестко, упрямо, так, как только могла мстить. Попросту говоря — спала со всеми подряд, чтобы доказать ему, что она тоже не останется одна. Добиваясь своего, она торжествовала, — но в глазах ее — я знаю — была глухая тоска.

Мы договорились отправиться в чешский джаз-клуб. Он находился в Пятом округе. Внутри было и вправду чувство, будто приехал в Прагу — в том смысле, что там могли уместиться все парижские чехословаки, вместе взятые, и еще столько же туристов, а пиво было дешевле воды. Я зашел забрать Ольгу и заодно на «аперо», то есть, грубо говоря, мы пили дома, чтобы, во-первых, сэкономить деньги, а во-вторых — к приходу к цели вечернего кутежа быть уже в нужной кондиции.

Я прошел из коридора в кухню. В квартире кроме Ольги были также два наших общих знакомых: Олег и Настя Лисовская. Они сидели за столом у наполненных бокалов, едва касаясь локтями. По всему видно было, что пили уж около часа. Вокруг них, как на посту, стояли пять пустых винных бутылок, но в силу привычки все еще были трезвы. В пепельнице валялась грязная стайка окурков. На тарелке с закуской одиноко тосковал последний лист салата. Лисовская поднялась для поцелуя, Олег подал руку и чуть привстал.