— К отношениям они относятся со здоровым цинизмом, — продолжал Эдвард тоном лепидоптеролога, который прилюдно комментирует препарацию бабочки, — а к романтическим отношениям тем более — это только переходная стадия между временной визой и последующим гражданством. Трагики, заведя отношения, очень быстро расходятся с аборигенами, объясняя разрыв не собственными ошибками и неспособностью искать компромисс, а мифической «разницей в менталитете».

— За менталитет, — сагитировал я.

Мы снова выпили.

— Отличительной чертой трагика является зеркальный цифровой фотоаппарат, на который снимаются набившие оскомину парижские достопримечательности под «оригинальным» углом. Самое пребывание в Париже приобретает ореол сакральности, чего-то возвышенного и чувственного. Любой трагик упомянет в доверительном разговоре, что хочет вернуться в Россию и написать роман о своей жизни здесь. А объяснить, почему его пребывание чем-то отличается от любого другого — ни за что не сможет!

— Ну уж это глупое упрощение, — возмущенно воскликнула Галина, — все разные, нельзя так судить обо всех подряд!

Эдвард махнул на ее возражения рукой.

— Очень даже можно! И знаешь, как определить одних от других? Спроси их, планируют ли они возвращаться на родину. Практик тебе честно скажет, мол, «где будут перспективы — туда и поеду». Или «не вернусь ни при каких обстоятельствах, потому что ненавижу ту страну». Ну а что, имеют право! Человек ищет где лучше! А трагик возмутится: «Что? Да я? В этой стране? С этими бездуховными людьми? Да я только и жду, чтобы вернуться!» Вот именно эти трагики и пойдут на самое пустое, бесперспективное существование, лишь бы остаться. Я всегда говорю, — авторитетно заключил Эдвард, — кто всех больше кричит да рубаху на груди рвет, что вернется, — к бабке не ходи, останется! Истинно тебе говорю, останется! А кто говорит — мол, останусь, и что тут такого — тот, может, и вернется еще, когда увидит, что и дома перспектив довольно!

— Эдвард, это не ново… волки и овцы, циники и идеалисты… — философски заметил я.

— Волки-то они овцы, но как-то по-своему, уродливо. Не знаю, что в других странах делается, а здесь перевидал молодежь — черт-те что! Но тут даже не волки и овцы и не циники и идеалисты. Тут совсем другая основа. Это — видение себя в окружающем мире. Практики видят себя «одними из» и совершенно не страдают, а пользуются ситуацией. Трагики видят себя «одними в своем роде» и страшно страдают по этому поводу.

— То есть ты хочешь сказать, что наши в этом городе делятся на прохиндеев и идиотов? — уточнил я.

— Да, именно так.

— А мы тогда все кто?

— Ну, ты и Ольга — практики, а мы с Галиной — трагики, это уж точно! Мы поэтому и можем жить в одной квартире. Два трагика будут копаться в своих «страшно богатых внутренних мирах» и ни за что не поладят. А практики просто не захотят разбираться друг в друге.

— Ну а потом?

— А что потом? Потом они вырастают и становятся одинаковыми, нормальными людьми.

— «Нормальными людьми», — Эдвард хмыкнул. — Скука, правда? Есть, конечно, и у тех и у других выдающиеся личности… на своем уровне. Но это ничтожно мало. Как распределение — нормальное, так и люди — тоже нормальные.

Сделав этот вывод, Эдвард помолчал немного.

— А жаль, — заключил он, — наводит на прискорбные мысли. Именно поэтому я доволен, что Галя у нас завтра уезжает. Тем она доказывает, что она и не трагик вовсе, а адекватный человек.

Я внутренне улыбнулся, вспомнив наш с Галиной недавний разговор. Нет, все-таки Эдвард чрезмерно увлекся этой девушкой!

Мы выключили свет в комнате.

Трое уже лежали в постелях. В сиянии переменчивых уличных огней Эдвард прогарцевал мощным торсом по пути из душа в сторону второй кровати, сел, чуть крякнув, повозился с покрывалом, о чем-то перешептываясь с Ольгой, и затих.

Мы лежим в тишине. Завтра еще до рассвета мы поднимемся, наскоро съедим хмурый завтрак, толкаясь, еще раз проверим, все ли собрано и уложено, потом молча поедем по еще темному Подпарижью в сторону аэропорта. Эдвард встанет и откроет форточку. Будет свежо, бодрящий воздух будет залетать к нам в легкие. Мы будем глядеть на проносящиеся огни города, и каждому из нас будет неловко нарушить молчание.

Потом Галина зарегистрируется на рейс, каждый из нас обнимет ее на прощание. Она попросит нас не провожать ее и удалится к выходу на посадку.

После я поеду на учебу, весь день буду занят, а вечером приду домой и сяду с книгой. Я напишу Галине сообщение по телефону, спрошу ее, как долетела. Она ответит, что в Москве, что все в порядке.

Я спрошу, не грустит ли она. Помедлив с ответом, она напишет, что нет.

Впервые за последний год, готовясь ко сну в одиночку, я напишу ей, что люблю ее. Просто так, одну фразу, которую она давно ждала от меня. Прожду полчаса, час — она не ответит. Тогда я напьюсь — по-мальчишески, бездумно напьюсь. Буду ходить по комнате, качаясь из стороны в сторону, неестественно резко вскидывать руки, бормотать что-то под нос.

Потом я лягу и примусь думать о Галине. Это будут не воспоминания, это будет просто ее образ, ее милый, нескладный образ: курносое лицо, неженственная походка. Этот образ будет занозой сидеть в мозгу, манить, гулким эхом отдаваться по всем извилинам. А иначе — наше расставание будет недостаточно трагичным.

Но до этого еще далеко. А пока мы еще лежим в тишине. Я нахожу на одеяле руку Галины и легонько сжимаю ее. Но она уже спит. Сцена выглядит как в пошлой мелодраме — он осознал свою ошибку, но теперь поздно и ничего не вернуть.

Да, это определенно очень трагично.

Эдвард познакомился с Ольгой на музыкальных вечерах, где мы любили бывать вместе с ним.

По-русски говоря, это попросту «квартирники»: уже двадцать лет раз в месяц участники собирались у кого-то из своих друзей на квартире, играли музыку, кто на чем мог, и вели приятные светские беседы. Общество представляло собой людей совершенно разных профессий, которые в свободное время любили заниматься музыкой. Конечно, за двадцать лет состав этих вечеров поменялся. Было много стариков, но приходили люди и среднего возраста. Чаще всего было порядочно народу — иногда до сорока человек.

Естественно, для такого собрания нужно очень большое помещение, поэтому места проведения год от года особенно не менялись, и были они шикарны. Мне всю жизнь не хватало ощущения дома, этакого кряжистого, настоящего дома с большими шкафами, высокими потолками, скрипучим паркетом и странными, непривычными запахами. Нет, я вовсе не хотел замыкаться в четырех стенах, но тоскливо делалось мне порою, когда я с особой остротой чувствовал, что даже захоти я этого — то не мог бы сделать.

В те поры, когда я приходил на эти вечера, — ускользающее, непостоянное чувство дома оживало во мне. Все это я сполна получал здесь. Неописуемым наслаждением было для меня в приступе благоговения с глупой улыбкой вертеть головой, окидывая взглядом каждую деталь: корешок книги, фарфоровую статуэтку, изгиб спинок стульев, волюты в уголках шкафов. Я очень хотел провести руками по книгам, открыть их, почувствовать запах. Очень хотел на ощупь проверить текстуру тканей обивки и торшеров, но, конечно, я стеснялся делать это.

Впрочем, я отвлекся.

Чаще всего вечера проходили в нескольких комнатах. В одной из них играли — там располагалось пианино, рядами расставлены множество стульев. Люди сидели на них либо прямо на полу и слушали выступающего. Заканчивал один — на его место вставал со своего стула другой. Два-три движения — настройка инструмента — и вот уже новые звуки расплываются в сладком эфире и мягких цветах. В остальных комнатах — фуршет, а в интимных кружках велись негромкие разговоры. Можно было свободно переходить из музыкальной гостиной к еде и разговорам и обратно.

По составу это была, разумеется, французская интеллигенция — профессора, учителя, инженеры высокого класса, писатели… Разумеется, левых убеждений. Здесь я и услышал фразу «интеллигенция всегда левая». При знакомстве оказывалось, что они искренне интересуются Россией, что даже были у нас во времена Союза. Сетовали, что у нас стали теперь преобладать материальные ценности, а не идея. Меня, как человека, получившего все возможности с развалом Союза, такие мысли раздражали. Однако идей я не высказывал: зачем начинать бессмысленный спор? Зато мы с обоюдным удовольствием обсуждали студенческие волнения шестьдесят восьмого года. В особенности то, что большая часть тех студентов с горящими глазами либо заняли свои места во французском истеблишменте, либо, в худшем случае, превратились в самых отпетых буржуа и теперь «вспоминают минувшие дни» из глубоких кресел за стаканчиком хереса.