Я очнулся. Колосок у моего лица пригнулся под моим дыханием. Я сел и отряхнулся, ботинки мои испачкались в земле, а брюки измялись. В парке почти никого не осталось и только солнце золотило его последними лучами. И привидится же такое!

Я еще полежал на траве, пока приходил в себя. Меня вдруг посетило ни с чем не сравнимое чувство присутствия — вот этот город, как воображаемый, он крепко засел внутри моей черепной коробки, и я в нем, я стал частью его. То ли вино, то ли усталость, то ли что-то другое или, напротив, все вместе подействовало на меня, но как будто каждый квартал города стал кусочком моего тела, как будто все, что двигалось в нем, было электрическими разрядами, идущими от членов тела к мозгу и обратно.

Мой сон уже начал забываться.

Утро было пасмурным и сырым. Когда мы пришли на пристань, по временам накрапывал дождь. Капюшон дождевика то и дело слетал от ветра, набегавшего хлесткими порывами. Слева от нас чуть колыхалась бухта парусниками. Колокольчики на мачтах издавали немолчный переливчатый звон. О чем-то своем, далеком пели корабли. О чем-то загадочном. Им аккомпанировали адские вскрики чаек. Впереди расстилался океан, справа, чуть поодаль, в него выдавалась длинная скала, к подножию которой жались беленькие крохотные, будто пенопластовые, домишки. Было свежо. Оптимистичный океанский воздух вдохновлял на бодрую прогулку.

Мы с Леей стояли на причале в Гранвиле и ждали теплоход на остров Шозе. Вокруг нас собралась толпа французов, все больше целыми семьями, с ребятней. Весело оглядываясь и, возбужденные предстоящим путешествием, оживленно переговариваясь между собой, они ожидали прибытия катера. Бодрые старики, улыбаясь, поглядывали на небо, словно ожидая, что вот-вот дождь и ветер наконец уступят место солнечному дню. Многие прогадали с одеждой и, неспокойно подпрыгивая, тряслись всем телом от холода. Вдали виднелись белые коробки складов и серое здание кордона: там находился причал для теплоходов на Джерси и Гернси.

Когда судно прибыло и пришвартовалось, начался еще более оживленный спуск на палубу. Ребятня с дикими воплями забегала по всему кораблю, занимая места. Последовала веселая кутерьма, кто-то из детей начал плакать, но быстро успокоился. Всеобщее настроение стало еще более приподнятым, и нервно трепетавший на корме флаг словно подбадривал нас, настраивая на хороший день.

Тронулись. Ветер от единичных атак перешел к длительной осаде. Он теребил волосы, забирался под куртки и победно свистел в ушах. Атлантика не давалась без борьбы. Вокруг был пейзаж исключительной красоты: оставались позади скалы Гранвиля, а встречал нас суровый серый океан и вдалеке еле-еле различимый в белой вуали тумана открыточный силуэт горы Сен-Мишель.

Стоит сказать, что остров Шозе является самым крупным и единственным заселенным островом среди небольшого архипелага в тридцати минутах от берега. Сам архипелаг представляет собой несколько десятков крошечных островов, количество которых зависит от высоты прилива. Шозе не может похвастаться даже почтой, здесь только несколько домиков для отдыхающих, булочная и сувенирная лавка. Половина острова — это импровизированный парк, чьи дорожки теряются подчас в траве, где на развалинах замка пятнадцатого века сушатся застиранные детские штанишки и ярко-красные женские кофты. Другая половина — это каменистая отмель, здесь черные угрюмые камни и тина соседствуют с гнездовьями сотен птиц. Есть, между прочим, камень размером с два человеческих роста, с определенного угла потрясающе похожий на слона. Он печатается на местных открытках.

Здесь нет красот природы, мало солнца. На отшибе Франции, сюда можно случайно заехать разве только после экскурсии на гору Сен-Мишель. Почему людей тянет в это место — трудно объяснить. Может быть, само осознание того, что ты на твердой земле прямо посреди океана? То странное чувство, которое охватывает, когда можешь пройти кругом по берегу и вернуться в исходную точку? Чувство хрупкости и оторванности от всего остального мира? Ведь приезжают не угрюмые путешественники-одиночки: здесь счастливые семьи, радостные лица… Может быть, это чувство воли, которому инстинктивно подчиняется каждый человек, ступив однажды на потерянный северный остров? И — связанное с этим чувством — осознание своего одиночества. Но не «одиночества в толпе» — дурацкой выдумке рафинированных эгоистов, — но запертости в золотой клетке целых стран, народов, цивилизаций. Может быть, в нас просыпается тоска по былой воле, по дикому, безумному гиканью, по бряцанью оружием и кровавым призывам?

Мы отправились бродить по острову. Почти не разговаривали. Потом вернулись к булочной на причале и пообедали. Профессионально улыбчивая торговка продала нам круассаны с сыром и по два крошечных подогретых киша на двоих. Ели прямо на причале, свесив ноги к черной воде. Все это время я пытался сообразить, почему Лея позвала меня сюда. Она, как всегда, не стала ничего объяснять, просто предложила съездить одним днем, чтобы ввечеру уже дома, — и я согласился.

Распогодилось, и даже солнце по временам просвечивало сквозь пелену туч, как бы проверяя — стоит выходить или нет, есть ли что-то достойное освещения внизу?

Северная природа хмура и всегда трогает меня. Бедные, едва живые растения еле-еле пробиваются сквозь монолит камней. Скромные, нежные цветки, как первая девичья молодость, искренне, удивленно и вместе с тем смело смотрят на раскинувшуюся вокруг них бесконечную даль океана. Не пугает она их, не заставляет сжаться сердце. Как и любая северная природа, она лишена красок, буйства разнообразия цветов и трав. Такая природа — как кроткая женщина или как вода — безвкусная, но желанная.

В колебании океанских вод мне слышался призыв вдаль, в путь. Какой путь — я не ведал, но порыв к вечному движению с новой силой просыпался во мне, когда я видел серые океанские волны, погоняемые отчаянным ветром.

Я поделился этими мыслями с Леей. Словно томясь от моих слов, она заерзала на месте, перевела взгляд с одной вещи на другую и, наконец, встала.

— Пойдем, — резко шепнула она, — отвратительное место.

Я понял, что мое лирическое настроение не соответствовало ее мыслям. Девушка пошла по дорожке, я следовал рядом, в ногу с ней.

— Я получила отказ в зачислении в «Париж первый».

— Как, давно?

— Две недели тому.

— И ты мне не сказала?!

— Ну вот сейчас говорю, — раздраженно ответила Лея, — да и какая разница?

— Как какая разница? — остановился я в недоумении. — А что теперь делать? Я же тебе говорил, что надо было продумать эту возможность! Как вид будешь получать?

— Да ничего я не буду получать. Отстань. Что вы все, как сговорились! Будто свет клином сошелся на вашей проклятой Франции!

— А в другой не хочешь записаться, на следующий год попытаешься? — упрямо допытывался я.

Лея не удостоила меня ответом. Мы молча дошли до косогора и присели на землю.

Лея до смерти хотела попасть в «Париж первый» — университет, который считался одним из лучших по ее специальности. Несмотря на все мои уговоры предусмотреть «план отхода» на случай, если битва за место в нем будет проиграна, Лея отказывалась записаться еще в какой-нибудь университет или на курсы просто ради получения документов. Она была уверена, что все должно получиться.

— То есть ты уехать хочешь? — задал я глупый вопрос.

— Конечно. Здесь мне все отказали. Что, сидеть штаны просиживать? Я в России сейчас на любую, какую хочу, работу могу устроиться. Связей — полно!

— Но ты же всегда мечтала о Франции? Ты ведь только об этом и говорила! Зачем же надо было тогда сюда приезжать вообще?

— Ну, вот теперь не мечтаю, — опустила глаза Лея, — не мечтаю, понимаешь? Тут большая часть не едет домой потому, что их никто не ждет. А меня дома ждут, а здесь я никому не нужна.

Это последнее замечание было специально для меня. Я смотрел на океан, но почувствовал на себе ее взгляд. Обернулся к нему. Милые глазки, скажите мне — почему это опять со мной происходит? Почему всем мало просто любви, просто каждому человеку заботиться о соседе, не примешивая к этому чувству никакого собственничества? Милые глазки, разве вам мало меня сейчас? Почему вы хотите приковать меня к себе?