Я все думал об этих причинах, пока шел до станции, растравляя самолюбие и наслаждаясь увиденным мною «падением» человека от искренних идеалов до грубого мещанства.

Потом я принялся перебирать наше общение и понял, что я не очень-то бы отличался от остальных ее патлатых ухажеров. Они, по крайней мере, были искренними, у них были общие интересы. А у меня? В Майе меня привлекала только ее искренность, которой не было во мне, ее теплые и мягкие полноватые руки и складка на бицепсе когда она чуть сгибала их. Разве принес бы я ей больше счастья, чем ребята с напульсниками? Разве я бы мог противопоставить что-то ее грациозному внутреннему миру? Да ни за что в жизни!

Я повернул на широкий проспект и понял, что никаких особенных причин не было. Просто Майя была искренней, а я — нет. Под влиянием той же искренности она и выходила замуж. Она любит его потому, что видит отражение своей прямоты и нравственной чистоты в его глазах.

Так думал я, шагая до вокзала. На душе было нехорошо: не того совсем я ждал от этой встречи.

Сон окутал мои плечи. Последнее время я невероятно уставал на практике, а тут еще приезд Майи, ее рассказ, ее мысли и те выводы, которые я поспешил сделать, — смешались в моей голове. Они добавились к бесконечному набору лиц, улиц, случаев, что крутились у меня в голове все это время. Я чувствовал, как Париж выматывает меня. Он как будто истончался. Я уснул.

Я видел, как Майя возвращается в Германию. Как в поезде ею владеют неприятные мысли. Как она едет от вокзала домой, как заходит в квартиру. Я увидел и Владимира: он как будто был мною, только чуть-чуть постарше, черты лица порезче, голос пониже. Они с Владимиром принялись ужинать. Майя, как обычно в вечерний час, особенно остро чувствовала, что она-то, в отличие от матери, сейчас не одна. И это было самым нестерпимым, ведь где-то далеко родному человеку становилось все хуже и хуже с каждым прожитым часом.

Эта проблема была постоянной болью. Я понял эту боль вдруг, в этой полудреме. О матери я слышал и раньше, Майя уехала в шестнадцать лет, оставив родителей в глухом городишке между степью и небом. Отец со скуки пил, мать устраивала скандалы. Сейчас Майя чувствовала, как вина разъедала ее спокойствие, как ежедневно ее мысли вращались вокруг только одной мысли: мама.

Я помнил, что еще в Петербурге Майе порой казалось, что было естественным уехать из умирающего города, что она как могла не забывала и заботилась о семье, постоянно приезжала на каникулы, как могла со всем вниманием следила за их жизнью.

То вдруг кляла себя за почти предательскую слабость, за то, как почти не слушала утомительные материны рассказы о своем однообразном быте, за то, что упустила отца: тот спился окончательно и умер. Этих мыслей было тем больше, чем хуже становилось матери. С годами что-то случилось с памятью, она переставала помнить людей, события, не ощущала разницы между реальностью и своим вымыслом. Чаще всего все было хорошо, но выпадали очень тяжелые дни. Поговорят они с дочерью по телефону минут двадцать, и вроде бы все в порядке, но вдруг упомянет давным-давно мертвую подругу или расскажет, как настоящую, историю, которую услыхала лет пять назад. Чудно и страшновато тогда делалось Майе. Мороз по коже пробегал от таких слов. Содрогнется Майя, распереживается, позвонит соседке материной. Благо та — добрая женщина, сходит проследит. А Майя положит трубку и заплачет. И поехать к ней нельзя — ведь неизвестно, надолго ли это все, и привезти мать невозможно — границы, да денег нет. А куда денешься? Люди придумали границы отгородиться от врагов, а получилось — отгораживают друг от друга частички людей. От границ все проблемы. И куда идти маленькому иностранному человеку?

Между тем, жизнь в Германии упорно не налаживалась. Все было внове, странно. Иногда так бывает с человеком — приедет он в другую страну, найдет себе там двух-трех друзей, с которыми может поговорить на своем языке, — и успокаивается, нового не ждет, а как уедут эти трое куда-то или сменят интересы — тут-то он один и остается и тогда волком будет выть, пока новых не найдет.

Так было и у Майи. Ее расстраивало, что люди здесь почему-то жили своими жизнями, даже соседей по лестничной клетке не знали. С русскими общаться через несколько месяцев расхотелось, потому что все одно и то же, и скучно, и как-то мелочно… Большинство мужниных друзей были немцы, Майе же немецкий не давался.

Я видел их вдвоем, жену и мужа, их лица, словно оторванные от тел, выплывающие во тьме кухни, и чувствовал, как Майя решалась на откровенный разговор:

— Ты спросил?

— О чем?

— Как — о чем? Про работу!

— А, да, — не очень убедительно соврал Владимир, — спросил.

— Ну и?

— Нет, не повысят.

Молчание. Так странно было слышать все это.

— Врешь ты, — зло заметила Майя, — ничего ты не спрашивал. Врун несчастный!

— Да спрашивал я!

Но это было еще более неубедительно.

В кухне повисло молчание. Вилки как будто нарочно стали стучать громче обычного, а любое движение вызывало маленькую бурю. На ветку за окном села птичка. Видимо, она чирикала, но звука не было слышно. Под ее тяжестью ветка закачалась, делая плавные, широкие движения, упруго подбрасывая птичку вверх. Налетел порыв ветра, и она упорхнула.

— Я сегодня поползала в Сети, по форумам опять, — Майя снова начала говорить с напористым энтузиазмом, — вроде как в Италии или Люксембурге проще иммиграционные условия для нашего случая. Может, мы сможем туда переехать? Ты ведь раньше неплохо знал французский, а итальянский — он еще проще…

Владимир посмотрел на жену как на маленького ребенка. Убедившись, что она не шутит, он поставил диагноз:

— Сумасшедшая. А ты английский учила, а немецкий — он еще проще. И что же? Вас из дас? Натюрлих?

— Ты издеваешься надо мной, — прошептала Майя.

Послышался мученический вздох.

— И нечего вздыхать! Ты мужчина!

— И что я должен, границы отменить?

— Нет, да сделай что-нибудь! Ты всегда спокоен, черт, ты постоянно спокоен!

Майя всплеснула руками, вскочила и забегала, как ошпаренная.

— Отец связался с какой-то проституткой — он спокоен, семья нас игнорирует — он спокоен, на работе задвигают — он спокоен, моя мать умирает — он спокоен. «Так уж сложилось!» — только одну фразу и слышу. Сидит себе на рояле играет да свечки жжет, да медитирует. Иди к черту со своим пацификом, ты когда-нибудь будешь делать что-нибудь?

— А я не делаю? Мы на улице живем?

Пока Владимир держался.

— Нет, но ты хоть бы изображал интерес, хоть бы обсуждал со мной. Мне это важнее всякой остальной ерунды. А ты — о чем угодно, только не об этом. Может, я за соломинку хватаюсь, но стоит попробовать!

— Что стоит попробовать? Да мы же обсудили миллион раз! Никак не получается. К семье я не пойду: они пока не могут принять твою славянскую кровь, ты же знаешь. Пусть пройдет время, они привыкнут…

— Дальше, — продолжал Владимир, — сами мы ее перевезти не можем — денег нет. Переехать куда-то мы не можем, потому что ты и немецкого не знаешь.

— Что я, виновата, что не знаю вашего проклятого языка? — раскричалась Майя. Появились слезы.

— Черт тебя возьми, опять слезы, — завелся Владимир, — да я-то тут при чем? Я, что ли, тебе его учить не велю? Ты не работаешь, живешь в нашей среде уже год — а до сих пор боишься в магазине хлеба купить.

— «Нашей среде»? Какой «вашей» среде? «Нашей среде», — у Майи началась истерика. — Да кто со мной готов разговаривать? Ты, когда в полночь с работы приходишь?

— Ты бы на курсы пошла, я тебе все время говорю! Нет, тебе там не нравится! Ах, там не духовно! Ах, там не эстетично! Ах, от спряжений голова болит! Заставлять себя надо! Думаешь, я от хорошей жизни в полночь-то прихожу? У тебя только ты сама на уме. Почему ради нас не можешь себя пересилить? Дер-ден-дем-дес! Что это, квантовая физика — немецкий? С ним ты бы хоть какую-то приличную работу нашла. А с работой — может, и семья моя тебя бы приняла, раз увидела, что ты стараешься. Они ведь тебя иначе как за прохиндейку и лимиту не считают!