– Что-то ты мне сказать хотел? – спросил Брюханов, заранее подтрунивая над этим своим детским приемом, в надежде отвлечь противника.

– Да передумал, так, ерунда это. – Николай сделал ход, в Брюханов, непрестанно следнвший за его рукой, задержавшейся над доской на секунду, лишь обреченно вздохнул.

– Так… понеслась, – наклонился он ниже, только теперь замечая, что его противник сегодня что то уж непривычно хмур и скуп на слова и чем-то порядком расстроен, что уже можно было понять за ужином, а теперь стало совершенно очевидно.

– Так и быть, все равно тебя не обыграешь, – Брюханов отодвинул от себя доску. – Давай лучше потолкуем, что у тебя там стряслось.

– Не стоит, Тихон Иванович, пустяки, – нахмурился Николай. – Без этого слишком поздно, Аленка совсем рассердится… Право, пустяки, – стал уверять он. – Как-то случайно сорвалось с языка…

– Знаешь, Коля, шахматы – это одно, – остановил его Брюханов, – там мне с тобой тягаться нечего. Ты мне до сих пор доверял, кажется…

Собирая фигуры, Николай с быстро появившимся на лице румянцем по-прежнему попытался уклониться, начал что-то невразумительное говорить о каком-то происшествии в институте, затем о необходимости на днях съездить в Густищи, к матери, совсем запутался и под пытливым, несколько даже обиженным взглядом Брюханова окончательно раскраснелся и умолк.

– Деньги я потерял, Тихон Иванович, – не поднимая глаз и смахивая со столика что-то невидимое, сказал он. – Не свои деньги… почти семьсот рублей.

– Подожди. Почему у тебя оказались чужие деньги? – удивился Брюханов, в то же время скрыто любуясь разгоревшимся лицом Николая.

– Я же профорг курса…

– Так что же?

– Собирал эти деньги… в конверте носил, в портфеле, все время на месте были, а сегодня на лекции…

– Понятно, – пожалел его Брюханов. – Но если уж вышел об этом разговор… нет, нет, ты можешь не говорить, если не хочешь, – быстро добавил он в ответ на совершенно недвусмысленное движение в лице Николая, ставшем вдруг резким. – Ты совершенно не о том подумал. Я хотел сказать: почему ехать к матери? У нас есть деньги… ты бы мог взять у Аленки, вот и все.

– От Аленки как раз так просто и не отделаешься, она меня ведь все воспитывает, – хмуро пошутил Николай и поднялся. – Спокойной ночи, Тихон Иванович.

– Значит, ты не возьмешь эти семьсот рублей? – спросил Брюханов выжидающе.

– Нет, спасибо, не возьму.

– Почему?

– Мне надо будет сказать вам, что это за деньги…

– Я этого не требую, – возразил Брюханов, теперь еще больше недоумевая.

– В том-то и дело, – как-то по-детски беспомощно взглянул на него Николай, – что я не могу вам всего рассказать… а так просто взять тоже не могу… ну вот и все…

– Что за чертовщина! – не удержался Брюханов. – Так не могу и этак не могу! А как же можно? Ну, слушай, Коля, не валяй дурака. Вот тебе деньги, и дело с концом. – Брюханов достал бумажник, отсчитал семьсот рублей и пододвинул их к Николаю. – Не накручивай ты, ради бога, там, где не надо… Ну…

– Тихон Иванович, а вы обещаете, что все это останется только между нами? – решился Николай. – Даже сестре…

– Будь спокоен… обещаю, все обещаю… спрячь.

– Понимаете, у нас на курсе у одной из студенток…

– Я ничего не спрашиваю, – быстро сказал Брюханов, но засмеялся и махнул рукой. – Давай, тебя ведь не переупрямишь…

– Девушка хорошая, умная, занимается серьезно, но связалась, понимаете, с безответственным человеком. – Николай говорил, упорно глядя в стол. – Тоже наш студент… И вот все у нее оказалось под угрозой, институт, дальнейшая судьба… Попытались мы этого типа вразумить, а он ни в какую, такой гад оказался… А она только на стипендию и дышит… Сирота, в войну все родные погибли. Вот и решили тайком от нее собрать денег со стипендии… ну, понимаете, на… на врача… Фу-ты черт, вспотел даже! – Николай облегченно перевел дух.

– Что? что? что? – не сдержал своего изумления Брюханов. – На врача, говоришь? На… аборт, что ли? Но почему именно ты? Другому, что ли, постарше, не могли поручить?

– Я ведь уже говорил, что меня в том семестре профоргом выбрали, – в свою очередь раздосадовался Николай. – Отказаться надо было, а я…

– Вот так история, – задним числом смутился Брюханов и забарабанил пальцами по столику; они взглянули друг на друга раз, другой, взглянули еще и расхохотались. Брюханов, скомкав деньги, сунул их Николаю в карман, придерживая рукой за плечо, проводил до дверей.

– Ничего страшного, жизнь есть жизнь, – сказал он. – Такое ли еще бывает. Иди ложись, а то нам сестрица Алена и в самом деле может выволочку задать… Иди, иди, весь наш разговор, не беспокойся, останется между нами.

– Спокойной ночи, Тихон Иванович… Спасибо…

Высокая, тяжелая дверь бесшумно приоткрылась, глаза Николая блеснули из полутьмы коридора, и Брюханов остался один. Он походил по кабинету, постоял, отодвинув штору, у открытого окна. Над городом, нарушаемая звоном трамвая на соседней улице, развозившего последних, запаздывающих людей по домам, струилась полночь. Брюханов прислушался. Вспомнилось непривычно чужое, холодное, почти враждебное лицо Аленки. Начинает исподволь сказываться разница в возрасте? Непохоже, он этого совершенно ни в чем не замечал. То, что он недостаточно бывал дома, естественно; во всем, что касалось его лично, он с ней совершенно откровенен. Как у всякого человека, у него, разумеется, было и такое, чего он не мог открыть даже ей. Но ей это и не нужно. Откуда же это непонимание, духовное отчуждение?

Если тому причиной все-таки он? Однажды она видела у него в руках тетради Петрова, кажется, спросила, что это, и он с небрежным видом отмахнулся: так, мол, не стоит внимания, всякие служебные пустяки… А что, если Аленку раздражает именно его отъединенность, женщину ведь обмануть трудно, почти невозможно. Почему он даже самому близкому человеку не может открыть полностью того, что его мучает последнее время? Положить перед ней тетради Петрова и сказать: читай, посмотри, какие встречаются среди нас гусаки… Только одним этим шагом можно повернуть ее к себе, но имеет ли он такое право? Сам еще не добрался до сути, барахтается, как щенок, – и сразу швырнуть и ее в самый омут, давай вопить, захлебываться вместе? Так, что ли? А смысл? У нее и без того приличный кавардак в голове…

Летняя ночь уже начинала слегка размываться.

Все с той же умело скрываемой от других душевной сумятицей Брюханов объехав несколько самых неблагополучных районов, завернул в один из богатейших до войны колхозов. И председатель ему был знаком: пожилой, уравновешенный мужик, один из тех, кому пришлось доходить до всего, как принято говорить, собственным горбом. Колхоз вот уже второй год не выполнял план хлебозаготовок, и Брюханов, едва взглянув председателю в лицо, еще больше расстроился.

– Ну, что будем делать, Артемьев? – спросил он без лишних околичностей, и тот, приглаживая на лысине остатки когда-то русой, а теперь пепельно-серой, вечно взъерошенной шевелюры, как это часто делает русский человек, когда отвечать нечего, с привычной отрешенностью глянул в окно, словно еще надеялся в последний момент на спасительное чудо.

– Очень плохо? – опять спросил Брюханов, проникаясь к нему непонятным сочувствием, но больше потому, что нужно было как-то подбодрить, очевидно, во всем разуверившегося человека. Брюханов сейчас спрашивал не только Артемьева, но и самого себя, как бы еще и еще раз проверяя некую очевидную, но очень уже неприятную, угнетающую истину, с которой не хотелось окончательно соглашаться. Артемьев хоть и продолжал молчать, но от окна оторвался.

– Раз говорить нечего, Андрей Гаврилович, пойдем, что ли, по хозяйству пройдемся, – предложил Брюханов.

– Нам – как скажете, – обрел голос Артемьев, упорно разглаживая широкими, сильными ладонями подвернувшуюся ему под руки районную газету с крупной фотографией двух смеющихся женщин. – У нас доярки хорошие есть, вот эти наши, в газетке-то, – кивнул он. – Паша Малеева да Софья Трофимовна Волобуева, за прошлый год надои в три с половиной тыщи у каждой. Вроде живем… письма тоже подписываем. Вроде порядок…