– А знаешь, Родион, – оживился Брюханов, – по нашим сведениям, Макашин-то в живых остался. Если за границу не ускользнул, найдем все равно, таких много уже повытряхнули из щелей.

– Нечисть нечистью и останется. Один способ – каленым железом выжигать, – жестко сказал Анисимов, суживая глаза, весь сейчас внутренне напрягшийся. – Сколько крови, горя сколько от них… Как он, подлец, радовался, что старший сын Захара Дерюгина тогда ему в лапы попался… Зверь… Ефросинья ко мне прибегала… Такого только могила успокоит.

– Не надо, Родион. – Брюханов понимающе тронул его за плечо. – Вообще война есть война, а уж эта выдалась… Забыть мы ничего не забудем, пусть никто не надеется.

– Лиза узнает о нашей встрече, очень обрадуется, Тихон Иванович, – подсознательно стараясь переменить тему опустошавшего его разговора, Анисимов слегка задумался. – Раньше была очень эмоциональна, война несколько подсушила…

– Кланяйся ей от меня, – сказал Брюханов. – Главное мы осилили, все остальное нарастет…

– Да, да, обязательно, – тотчас отозвался Анисимов. – Вы представляете, Тихон Иванович, она с девочкой вернулась, подобрала в концлагере, когда их американцы освободили. Семи лет, Шурой звать, совсем плоха была, прямо с того света девочку вырвала. От этого, говорит, сама выжила…

Неожиданно, сильно прижимая ладонью правый бок, Анисимов задохнулся; на лбу у него выступила испарина; поддерживая его, Брюханов оглянулся, отыскивая шофера, но Анисимов отрицательно покачал головой, через силу успокаивающе кивнул.

– Не надо, не надо, что вы… Это со мной теперь бывает, – сказал он, нервными, быстрыми движениями длинных пальцев потирая виски; на какой-то миг Брюханову что-то смутно припомнилось, но времени сосредоточиться не было.

– Слушай, Родион, дело делом, а время на ремонт выкраивать необходимо. Что ты шалишь… Как можно? Обидно, понимаешь, на полпути свалиться, не дошагать. – Брюханов все так же тепло и ободряюще улыбнулся. – Так что дурака не валяй, в первый же просвет – к врачу на обследование. Не вздумай хитрить, поймаю.

Анисимов с благодарностью за неожиданную теплоту кивнул, да и боль понемногу отпускала. Вот и вошел он в мир Брюханова, прикоснулся к нему открыто и безбоязненно, а странная, иссушающая душу жажда лишь усилилась. Он ведь даже надеяться не мог на такой интерес к своей скромной особе. Хотя почему же? Брюханов ведь тоже человек, несмотря на множество ждущих дел, стоит с ним, вспоминает прошлое, тратит время. Все-таки недаром его тянет к Брюханову, что-то здесь есть. Пусть с математической ясностью не определишь, почему это происходит, но одно он точно знает: от непосредственного соприкосновения с жизнью Брюханова последуют какие-то перемены для него самого, Анисимова, и перемены к лучшему.

– Жизнь все-таки хорошая штука, Родион, нет-нет да и что-нибудь подбросит, – лицо Брюханова еще больше смягчилось. – Я ведь женат… Захара Дерюгина ты помнишь… Ну, так вот, на его дочери женат. Война нас свела, девочка у нас родилась, Ксеня. Жена сейчас в ординатуре в областной больнице. Невропатолог.

– Рад за вас, Тихон Иванович, я слышал, – кивнул Анисимов с каким-то тихим внутренним удовлетворением от того, что сам Брюханов ему исповедовался (ну, разумеется, разумеется, тотчас ожил в нем и другой, ехидный, безжалостный голос, это ведь тоже что-нибудь да значило). – Вы своей супруге кланяйтесь, едва ли, конечно, она помнит. Мол, поклон от Анисимова, душевно рад… Знаете, одиноко как-то, годы многих разметали, возраст дает себя знать, вот вас увидел… точно в молодость свою заглянул. – Анисимов, пряча глаза, откашлялся. – Гм… черт его знает что, – оборвал он себя, – старческая слезливость какая-то временами нападает.

– Тебе опять плохо, Родион? – встревоженно подвинулся к нему Брюханов.

– Нет, нет, не беспокойтесь, Тихон Иванович, все прошло, – сказал Анисимов, стараясь твердо выговаривать слова. – Честное слово, я и без того столько времени у вас отнял. Ей-богу, не важно все это, – выдержал он пытливый взгляд Брюханова с легкой улыбкой. – Вот встретились мы, для меня это важно, чувствую, закисать иногда начинаю. Простите, Тихон Иванович, последнее: о самом Захаре Дерюгине что-нибудь известно?

– Разумеется, – отозвался Брюханов даже несколько более поспешно, как показалось Анисимову, чем это было нужно.

– Вы же понимаете, – помог ему Анисимов, не желая рисковать сейчас даже в самом малом, – я не просто из-за праздного любопытства… Дело у нас одно, если по-большому брать, и судьба одна…

– Вообще-то у Захара сложилось неважно, – тотчас ответил Брюханов. – Был в плену, бежал из концлагеря, воевал в партизанах в Словакии, и вот ведь – опять раненый угодил в плен. Правда, с ним почти сразу же разобрались, мог вернуться в Густищи, не захотел, остался работать в леспромхозе, где то на верхней Каме. Ты же знаешь его характер… Написал я ему раз, другой, – молчит, ну что ж…

– Да, уж характер, – развел руками Анисимов и притронулся к фуражке, больше задерживать Брюханова он не имел права, и тот, прощаясь, еще раз напомнил об отдыхе и путевке куда-нибудь на хороший курорт; Анисимов в ответ лишь мечтательно присвистнул.

– Гагры, Мацеста, – прищурился он, представляя себе густой морской ветер, тугой солнечный блеск от моря как нечто уже совсем нереальное. – Пальмы, теплое море, ах, черт возьми… хорошо. Как-то очень уж красиво и далеко. Я завтра, Тихон Иванович, опять в командировку в Москву, в министерство, – сказал он весело. – Макаронной и кондитерской фабрикам оборудование поеду выколачивать. Что мы, хуже других?..

Расстались они почти сердечно, и Анисимов едва верил своей удаче. Пыль еще клубилась вслед за уехавшей машиной Брюханова; солнце снова пекло нещадно, все оставалось на прежних местах, как и полчаса тому назад, но Анисимов смотрел на окружающее уже другими глазами. На месте недавних бесформенных груд, навалов камня, кирпича, цемента, погнутых ржавых балок, вопреки войне, вставала еще одна новая улица нового Холмска, тянулись к небу высокие дома. Нет, жизнь не кончена, он еще поборется с ней, с жизнью, померится силами, рано еще списывать себя в обоз. И домой он вернулся с тем же ощущением необходимых и важных перемен, и с женой разговаривал с тем же чувством, но когда на другой день на вокзале поезд тронулся и лица Елизаветы Андреевны и Шурочки вначале медленно, а потом все быстрее поплыли назад, и он, и Елизавета Андреевна почувствовали облегчение. И ему, и ей нужно было побыть в одиночестве, отдохнуть друг от друга, от постоянного напряжения я прислушивания друг к другу; оба они это знали.

В командировке Анисимов пробыл недолго. Он привез Шурочке из столицы красивую куклу с закрывающимися глазами, жене – дорогие духи «Красная Москва» и две пары тонких шелковых чулок. Приехал он рано, в шесть утра, но Елизавета Андреевна уже встала, готовила завтрак, проверяла тетради.

– Здравствуй, Родион, – вышла она ему навстречу, услышав легкий шум в коридоре, спокойно задержала на нем взгляд. – Тише, пожалуйста, Шурочка еще может часок поспать.

– Это тебе, Лизонька. – Анисимов, выкладывая перед ней свертки на маленький столик, слегка коснулся губами ее волос. – Это вот Шурочке… кукла.

– Сам и отдай. – Елизавета Андреевна тихо, заученно улыбнулась, и ему была неприятна такая улыбка. – Надо же когда-нибудь перешагивать этот порог, Родион…

– Да, надо, – признался Анисимов просто.

– Ты здоров?

– Так, ерунда, – сказал он, сразу смягчаясь от ее внимания. – Позапрошлой ночью в гостинице нехорошо стало, сердце прихватило… «Неотложку» вызывали, пришлось укол сделать… обошлось…

– Ты дурно выглядишь, надо бы врачу показаться. – Елизавета Андреевна, казалось, раз и навсегда усвоила себе в общении с ним ровный, без всяких эмоций, тон. – Иди умойся, я сейчас свежий чай заварю. Шурочка встанет – будем завтракать.

– Спасибо, я лучше лягу, часика два посплю. Потом с отчетом идти…

Он ушел в ванную и долго фыркал и плескался под душем; что же, что ж, подумал он, если ничего другого придумать нельзя, то именно такая форма отношений, пожалуй, вполне устраивает и его, и ее; надо на этом пока и остановиться. Как-никак прогресс, о враче вспомнила. Это уже хорошо. Ей не надо знать, что его недавняя встреча с Брюхановым была лучше любого курорта, он после этого в какой-то молодой ритм вошел, ничего, ничего, придет время, все окончательно наладится.