– Товарищ Вальцев! – вскочил, багровея щеками и шеей, Федюнин. – Я не позволю издеваться над собой даже секретарю райкома! Я экономист, у меня стаж… Не забывайте! Я в партии двадцать лет… Я вора за руку схватил, я на то партией и поставлен – общественное добро сохранять…

– Договаривай, договаривай, – с заинтересованным лицом уставившись на него, подбодрил Вальцев.

– Хоть он и прославленный человек, герой, так сказать, партизан, но вор и сукин сын, простите, и расхититель общественного…

– Говорить ты выучился, давно известно. Говорить мы все мастера, а работать с народом… У тебя есть свидетели?

– Свидетели? – растерялся Федюнин. – А я сам кто? А честное слово коммуниста?

– Под твое честное слово, ты полагаешь, можно все село арестовывать? Возьмет тот же Митька Волков и скажет, что все это тебе приснилось, а больше ничего и не было. Как же тогда? Тебе верить или ему, действительно прославленному человеку? Да и не в этом дело-то. Как же ты дошел до такой жизни, что все село против себя восстановил? Ну, арестуем Митьку Волкова, а с остальными что делать? Не любит тебя парод, и в этом самого себя вини.

Где-то в глубине души Федюнин понимал, что Вальцов безусловно прав, жизнь иногда такое из себя вывернет, что ни в какой закон ты это не втиснешь, ни под какую мерку не подгонишь… Но одно дело – понимать и совершенно другое – взваливать на себя вину за случившееся. Виски и шея у Федюнина начали предательски разогреваться, пощипывать.

– Как же со мной, что со мной будет? – ищуще пробежал он глазами по лицу Вальцева. – Я же не смогу там больше работать…

– Разумеется, – сухо отрезал Вальцев. – Разумеется, не сможешь. – Вальцев с нескрываемым сожалением глядел на суетившегося Федюнина; здесь придумать ничего нельзя было, с Федюниным все ясно; дело тут не в Федюнине, он такой не один, в номенклатурных кадрах все четче обрисовывается какой-то порочный круг. Когда-то каким-то образом поднялся человек на определенную высоту, и оттуда его уже невозможно убрать, захламит одно место, глядь, ему другое готово, почище и с большим окладом, лишь бы ушел он с миром, по собственному желанию, без скандала и жалоб в высшие инстанции. Чуть ниже им опуститься уже никак нельзя. Даже вот этот, неприязненно покосился Вальцев в сторону Федюнина, был прежде неплохим бухгалтером, сидел на своем месте в плановом отделе треста, а теперь… Точнее не скажешь – медный лоб.

– В Густищах никто не сможет, там черт знает что за народ. Какого-то Захара помнят, Дерюгин по фамилии, он у них еще до войны председателем был, а они его помнят, и как что – сразу тебе в рыло этим мифическим Захаром. Как же там работать? – говорил между тем Федюнин, – Может, его и не было, никакого Дерюгина? Так уж сложилось, сам ты лучше меня знаешь, Геннадий Михайлович. Растение, допустим, всегда оставляет земле больше, чем само из нее забирает. А у нас в сельском хозяйстве все наоборот… все подчистую забирают, а в обмен голый кукиш, даже и без прогорклой подмазки. При чем здесь какой-то Захар! Было бы хорошо, никто бы о нем и не вспомнил…

– Подожди, подожди, – заинтересованно блеснул глазами Вальцев, – сравненьице это сам придумал?

– Где уж мне! – Федюнин безнадежно махнул рукой, – В Густищах-то и наслушался…

– Ишь ты, любопытно, – последние слова Федюнина несколько остудили Вальцева; Федюнин сидел на краешке стула кособоко, сгорбившись, и было видно, что он совершенно потерян. Но помочь Федюнину на этот раз было бы уже совершенным преступлением, и поэтому Вальцев старался побыстрее закончить разговор, нетерпеливо поглядывая на телефон, тем более что нужно было торопиться на моторный, поездка эта тоже не из легких (крутой характер Чубарева был ему известен с довоенных лет), и Вальцев действительно уже не имел ни минуты времени; Федюнин понял и встал.

– Как же все-таки со мной, Геннадий Михайлович? – спросил он тихо.

– Подумаем. А такой Захар Дерюгин действительно был, ты этого зря недооценивал. Был он, понимаешь… и все тут, – сказал Вальцев, уже думая о другом, кого бы из самих густищинцев наметить там в председатели, может, того же Митьку Волкова… «А что? – даже несколько растерялся он от своей находки. – И очень даже толково может выйти…» Вальцев энергично, с удовольствием потер руки.

– Не понял, вы это мне? – голос у Федюнина сорвался.

– Да нет, с тобой, брат, все ясно, – невозмутимо отозвался Вальцев. – Сдавай дела. Вынесем вопрос на бюро райкома, прибивайся потихоньку к своему берегу, Фрол Тимофеевич, мой тебе совет. На чужой высоте у любого воздуха не хватит.

– Какую высоту-то? – страдальчески морщась, поинтересовался Федюнин.

– Помнится, раньше ты неплохим бухгалтером был… вот давай обратно в плановый отдел.

– Жаловаться буду! – неожиданно сорвался Федюнин на тонкий фальцет, бледнея. – Я – коммунист, у меня стаж! Я воевал! Вы воров покрываете! Я…

– Поди охладись, Фрол Тимофеевич, – сказал Вальцев, миролюбиво моргая. – Чтобы потом не жалеть. Бывай, бывай…

– Простите, Геннадий Михайлович, – совершенно иначе заговорил Федюнин, и глаза у него стали стеклянными, – со мной вы справитесь, у вас власть. Но вот что… Не кажется ли вам, что вы в этом конкретном случае не ту линию гнете? Честно? Если взглянуть на вопрос с другой стороны, кого вы покрываете? Вора, расхитителя, а я какой-никакой, башковитый ли, бездарный ли, но стою на твердой партийной линии…

– Ага! Это я знаю, да ведь этого, к сожалению, мало. – Вальцев, придвигая папку с бумагами по моторному заводу, одновременно нажал кнопку вызова секретарши.

Федюнин, оборвав на полуслове и все поняв, вздрогнул потным, страдальчески-отчаявшимся лицом и уплыл куда-то в сторону; тотчас в ушах Вальцева зазвучали другие голоса, другие интонации, на него вплотную надвинулось лицо Захара Дерюгина на том, еще задолго до войны, бюро, когда оп, раскаленный донельзя, выложил на стол перед Брюхановым свой партбилет и ощупью, слепо вытягивая вперед руки, бросился в дверь.

– Если надо, я в обком, к товарищу Брюханову! У нас ЦК есть! – опять назойливо ворвался в сознание голос Федюнина.

– Давай, давай, Фрол Тимофеевич! Чего уж Брюханову, давай сразу в Политбюро! – повысил наконец голос и Вальцев. – Только сначала бюро райкома твой отчет заслушает о развале работы в одном из самых больших колхозов области. А сейчас ты свободен.

Оставшись один, Вальцев покурил у окна, хмуро понаблюдал, как в широких листьях сирени, готовых окончательно осыпаться, хозяйствует мелкий ветряной дождь, зарядивший сегодня с самого утра. В ушах стояла все та же мучительная, растерянная интонация Брюханова, совершенно еще молодого, перетянутого ремнями, с резко обрезанными скулами. «Кажется, добились, угробили мужика… а мужик-то хороший ведь, наш… А, черт, все нескладно, все не так!»

Аленка сообщила мужу о своей беременности неожиданно и для себя, и для него, с некоторой растерянностью в голосе. Брюханов уже засыпал, они только что погасили свет. Ему послышалось, что она что-то сказала, что-то важное, и он, открыв глаза, помолчал, пытаясь припомнить, затем спросил:

– Мне послышалось, ты что-то сказала?

– Да, – не сразу отозвалась она, – сказала, Брюханов. А ты уже спишь… спишь… Эх, Брюханов!

– Аленка! – Он резко высвободил руку у нее из-под головы, сел; до него с трудом дошел смысл сказанных ею, пробившихся в полузатуманенное сном сознание слов, он замер, словно боялся что-то самое дорогое спугнуть. – Аленка… правда?

– Да, да, да, – торопливо зашептала она. – Тише, тише, ты все испортишь, сглазишь…

– Только послушать… это говорит будущий врач. – Он приподнял ее за плечи, поцеловал в губы; сон совершенно пропал.

– Слушай, Брюханов, почему мужчины так примитивны?

– То есть? – заволновался он, не находя слов и от полноты счастья снова целуя ее.

– Этого не объяснишь, – сказала Аленка. – Просто, очевидно, ни один мужчина не способен уловить того, что нужно женщине в такую минуту…