– Это дело второе, Павел Андреевич, были бы мы с вами, а ведомство будет, – улыбнулся Брюханов. – Давайте на той неделе, прямо в понедельник, с утра и встретимся.

– Договорились. – Муравьев чуть отступил в сторону, и по глазам Чубарева, по какой-то нарочитой открытости его лица Брюханов понял, что и Чубарев знает истинную цену словам Муравьева; ведь никакого указа из-за положения Чубарева открыто появиться не может, и все здесь Муравьевым говорилось не от души, а от неприязни, он даже скрыть этого как следует не хотел, потому что думал и давал понять, что имеет на эту неприязнь какое-то свое, внутреннее право.

В машине Чубарев не выдержал первым и, вспомнив притворно-печальную физиономию Муравьева, хлопнул Брюханова по колену, захохотал с таким удовольствием, что молодой шофер удивленно и нервно оглянулся.

– Пронзительный человек этот товарищ Муравьев, – немного успокоившись, сказал он. – Попляшете вы с ним, Тихон Иванович.

– Уж повязали черта с младенцем, – сердито проворчал Брюханов, не отрывая глаз от несущихся навстречу вечерних огней.

– Разумеется… Но ему-то самому каково? Влезьте в его шкуру, совершенно о другом ведь мечтал…

– Вы сегодня, Олег Максимович, какую-то буферную позицию занимаете, все смягчить хотите, – пошутил Брюханов. – Думаете, не выдержу?

– У вас другого выбора нет, значит, выдержите, – живо возразил Чубарев. – Насчет же моей позиции в отношении вас… Признаюсь, был момент, неуютно стало. Показалось что-то нехорошее… – Чубарев посмотрел в затылок шоферу, сделал паузу. – Потом ничего, ничего, – поспешил он добавить, заметив растерянное движение Брюханова.

– Что-то было… было, – подтвердил тот и, удерживаясь от соблазна еще полнее раскрыться, пробормотал: – Вот черт, не обмануло предчувствие, помните, я вам в поезде говорил…

– Н-да… Признаться, крендель вышел витиеватый. Тем более в отношении Лутакова, – подтвердил Чубарев, по-прежнему присматриваясь к лицу Брюханова, хотел что-то добавить, отчего-то насупился и замолчал.

Недели через две Муравьев действительно позвонил Чубареву в Холмск и поздравив, пообещал вскоре, как только уладит дела с новым руководством, приехать в Холмск по ряду вопросов и лично засвидетельствовать свою дружбу и уважение. Тотчас вслед за Муравьевым позвонил Брюханов; затем был звонок из ЦК, поздравили из отдела промышленности, и Чубарев к концу дня уже ничего не чувствовал, кроме усталости, вновь и вновь поднимая трубку не перестававшего трезвонить телефона.

На другой день через обком Чубареву была доставлена правительственная телеграмма, и он долго всматривался в скупые, лаконичные строки.

«С глубоким уважением отношусь к Вашим большим трудовым свершениям. Желаю здоровья и счастья в личной жизни. Желаю новых больших успехов на благо нашего народа.

И. Сталин».

«И. Сталин», «И. Сталин», – повторил несколько раз про себя Чубарев, поглядывая на мраморный бюст Циолковского с тяжелым, бугристым лбом и вспоминая последний разговор в ЦК о необходимости максимального ускорения строительства реактивной авиации в стране, о значении Холмского моторного как одного из центров внедрения в практику последних научных достижений, о том, что основная трудность в необходимости заставить десятки и десятки институтов и конструкторских бюро работать в одном направлении, на одну цель.

Не успел Чубарев еще раз скользнуть взглядом по тексту телеграммы, как принесли еще несколько; лавина нарастала, в хоре поздравлений его называли уже чуть ли не теоретиком авиации, чуть ли не Жуковским, и никому не было никакого дела до того, что он просто устал, что иногда его уже тянуло к удочке и к повзрослевшим без него внукам… Жизнь прошла, а он, считай, ничего не видел, кроме работы. И Золотая Звезда в его возрасте – это только новая ответственность, новая непосильная ноша: ведь на испытательных стендах по-прежнему ревут двигатели, рвут барабанные перепонки, а каждый следующий рубеж дается с невероятным перенапряжением, и опять нужно связывать воедино своими нервами и сухожилиями сотни отдельных воль, пропускать их через свою, плавить в один жесткий узел, сидеть на кофе и бинтовать по утрам оплетенные изъязвленными венами больные старческие ноги… Впрочем, если бы уставал он один, черт бы с ним, это ничего бы не значило. Непрерывно обновляющийся народ не мог ждать, движение не могло остановиться, и этому подчинялось все, от воли Сталина до работы рядового слесаря, и тот, кто не выдерживал сумасшедших скоростей послевоенного времени, мгновенно оказывался в глубоко вчерашнем исчислении. Именно так стоит вопрос, и тут хочешь не хочешь, а соответствуй. И нечего юродствовать, отними у тебя дело, развалишься, как гнилой пень, следовательно, нечего себя останавливать, нужно забираться туда, где и сам черт ногу сломает. Ага, ну вот, бодро сказал он самому себе, взглянув на зазвонивший телефон, тот самый, трубку которого он должен был брать лично сам, и насмешливая улыбка над собственной поспешностью тронула его губы. Все идет так, как надо, какое там вместилище духа, каждую неделю эта ненасытная трубка требует цифр, отчета в каждом новом миллиметре пути…

– Да, Чубарев, – сказал он, слегка касаясь прохладной трубкой уха. – Слушаю вас… Да, да, да… я знаю, в этом направлении делается все возможное… Шилов Андрей Павлович? Что-нибудь случилось?.. Ничего? Разумеется… да… он здесь почти полгода просидел, доводя опытный образец… Так, так, конечно, рад. Очень рад. Поклон ему от меня… Заводской аэродром? Конечно, как всегда, в полном порядке, примем товарища генерального конструктора, как в теплую ладошку, и не почувствует… Да? Спасибо, спасибо… Как всегда, много дел. Ждем, ждем… До свидания, всего вам доброго.

Чубарев положил трубку, почему-то в первую минуту вспомнились сильно оттопыренные, хрящевидные уши главного конструктора Шилова, создателя целой серии первоклассных отечественных двигателей, его совершенно несносный характер, подумал, что не в первый и не в последний раз на завод приезжают генеральные конструкторы, но, пожалуй, впервые об этом предупреждают из приемной самого Сталина; любопытно, что за этим кроется? Точно ли необходимость выявить причины возникших затруднений с запуском в производство нового реактивного двигателя конструкции того же Шилова или еще что?

Вспомнилась почему-то приторно-сладкая, доверительная улыбка Муравьева, и Чубарев, помедлив, поморщился; а-а, пусть их, решил он, подстраховывают и перепроверяют, если дело касается Шилова, тут ничего заранее не угадаешь, главное сейчас – запустить в серию новый двигатель, переоснастить производство, наладить поток… ну а все остальное, все тревоги, касающиеся лично его, можно и не брать во внимание, бог милостив, авось пронесет и на этот раз, а если что-либо выше, то и с характером Сталина он имеет дело уже два с лишним десятка лет, у того, если что наметилось, долго не залежится.

Чубарев распорядился встретить главного конструктора, но в последний момент передумал и подъехал к аэродрому сам; по дороге в заводскую гостиницу, уютно разместившуюся в высоких солнечных соснах, он завел Шилова в заводоуправление, недавно украшенное по фасаду смальтой (Чубарев этим очень гордился, потому что достать смальту стоило ему немалых трудов), показал малое конструкторское бюро, АТС, кабинеты, конференц-зал, отделанный светлым полированным деревом, соединенный с кабинетом директора отдельным ходом.

– Широко живете, с размахом, – одобрил Шилов и, привлеченный громадной, во всю стену, доской с тремя рядами фотографий, под каждой из которых красовались красные или черные флажки, подошел к ней вплотную и стал внимательно ее изучать.

– Ну как, наглядно? Личное мое изобретение, думаю запатентовать. Начальники цехов этой доски боятся, как черт ладана. Плохо работает – черный флажок ему, хорошо – красный. Красных, как видите, гораздо меньше.

– Узнаю коней ретивых… И помогает? – Шилов по-птичьи склонил голову набок, считая флажки и помаргивая светлыми небольшими глазами.