Слухи рождаются неизвестно как и почему, иногда даже без всякой видимой на то причины, но с этим часто бесполезным и даже вредным явлением необходимо считаться. Никто бы в клинике не мог определить, кто произнес первое слово, но это ровным счетом никого не интересовало. Самое главное, что первое слово было сказано; клубок вначале медленно, затем стремительнее покатился, стал расти, и теперь уже, когда Аленке и Хатунцеву приходилось оказываться друг подле друга (а приходилось им по не зависящим от них причинам оказываться рядом довольно часто), тотчас чей-нибудь глаз вроде бы мимоходом устремлялся на них и тотчас следовало вежливое, но подобающее к случаю выражение лица, и клубок, еще чуточку отяжелев, катился дальше, несмотря на то что врачи люди чрезвычайно и чрезвычайно занятые. Когда клубок этот, достигнув солидного объема и веса, так что его уже нельзя было не замечать, в один из прекрасных дней с подобающей своему сану торжественностью и бесцеремонностью ударил в дверь кабинета главного врача клиники, проломил ее, молодецки подпрыгнул и оказался перед ним на столе, Кузьма Петрович снял очки в толстой черепаховой оправе и остолбенело уставился на гладкую поверхность стола.

– Что это? – изумился Кузьма Петрович, водружая очки обратно на место, так как был очень близорук и лицо секретаря парторганизации клиники даже через стол расплывалось туманным пятном. – Ну-с, это я вам скажу фокус, – забарабанил Кузьма Петрович пальцами по столу. – Ну что ты скажешь на это, а Наталья Гавриловна?

– Скажу, – пообещала Наталья Гавриловна, одинокая, принципиальная и страдающая мигренями женщина. – Скажу, Кузьма Петрович. Ужасно, просто ужасно, как хочешь, так и думай, Кузьма Петрович. – Наталья Гавриловна вздохнула, она еще до войны училась с Кузьмой Петровичем в одном институте, и хорошо помнила, как он был на первом курсе в нее влюблен, но она предпочла другого, и вот этот самый Кузьма Петрович, тогда еще восторженный юноша и профорг, очень страдал.

– Подожди, подожди, Наталья Гавриловна. – Кузьма Петрович поморщился. – Если это даже и так, почему это должно входить в нашу с тобой заботу?

– О господи, – совсем уже по-домашнему вздохнула Наталья Гавриловна, – тебя, Кузьма, не переделаешь. Ты как дитя малое. О чем ты говоришь, это же Брюханов! Большой человек, возглавляет главк в Москве, – напомнила Наталья Гавриловна, и Кузьма Петрович опять растерянно сдернул очки. – Ты представляешь, как на это среагирует обком, товарищ Лутаков?

– Черт возьми, я об этом не подумал! Действительно, товарищ Лутаков может среагировать, – поразмыслил он вслух, и уже два часа спустя у него в кабинете сидел Хатунцев. Не зная, как подступиться к делу и с чего начать, Кузьма Петрович раза два прошелся по кабинету, энергичнее, чем обычно, припадая на протез.

– Гм-гм, – остановился он наконец напротив Хатунцева, – у тебя, Хатунцев, как я вижу, опять новые ботинки… модные. Где ты их только достаешь?

– На той неделе повезло, Кузьма Петрович. – Хатунцев слегка развел носки, приглашая полюбоваться блестящими полуботинками с красивыми застежками.

– Хорошие ботинки, – сожалеюще вздохнул Кузьма Петрович, словно примериваясь.

– Хорошие – подтвердил теперь уже совершенно сбитый с толку Хатунцев. – Четыреста сорок рублей стоят…

– Ты один, молод, можешь себе позволить, – не то одобряя, не то осуждающе изрек Кузьма Петрович и со свойственной прямотой привыкшего к решительным поступкам человека круто повернул разговор. – Послушай, Игорь Степанович, прости мне мою откровенность, будь и ты со мной откровенен до конца.

– В чем дело, Кузьма Петрович? – Хатунцева озадачила нерешительность главного, излагавшего обычно своя мысли всегда кратко, прямо, без обиняков.

– Ну, так вот, ты мне сам все и расскажи, – ставя точку, Кузьма Петрович привычно, с некоторой поспешностью, опустился в кресло.

– Что рассказать? – вполне искренне удивился Хатунцев, и лицо у него посвежело. – Что именно вас интересует?

– Расскажи о своих отношениях с Еленой Захаровной Брюхановой, – словно бросаясь с высокого моста в ледяную воду, брякнул Кузьма Петрович и пристукнул ладонью по столу. – Без эмоций, коллега, без эмоций…

– О чем? О чем? Да вы что, в уме, Кузьма Петрович? – взорвался Хатунцев. – Ничего ведь нет и не было. Не было, вам это ясно?

– Как не было? – откликнулся Кузьма Петрович, уже веря, что Хатунцев говорит правду и что он влип в некрасивую историю, что на самом деле ничего не было и нет, и в то же время отдавая себе отчет в том, что только он несет ответственность, и никто другой, за этот нелепый, неловкий, неприличный разговор; но уж коль скоро он возник, этот разговор, он все-таки имеет под собой довольно прочное основание; Кузьме Петровичу уже показалось, что светлячок у него на ладони, но он тут же поплыл от него прочь в темноту. – Ну, вот что, Игорь Степанович, – решительно оборвал свои размышления Кузьма Петрович. – Ты меня знаешь не первый год, да и в клинике ты не новичок. Ты уж меня прости, старика. Всякое у нас в клинике случалось, но всегда я отделял хрен от редьки. Не о себе пекусь. Раз в клинике говорят на уровне партбюро, значит, кто-то крепенько поработал, достать бы его, подлеца! Припечатают ведь моральное разложение, не отмоешься. А я ведь в клинике с первого дня, мне очень не хочется подобного оборота.

– Да что такое?! – окончательно вскипел Хатунцев. – У нас же работа нос к носу, куда ни повернись, сталкиваешься.

– Про меня почему-то никто не говорит! – Кузьма Петрович; тоже разозлился. – Конечно, пример неудачный… Что с тобой, Хатунцев?

Обычно внимательный, вежливый, Хатунцев притиснулся к спинке кресла, глядя мимо Кузьмы Петровича, точно забыл о нем.

– Самое главное, что я действительно люблю ее, – сказал он вдруг, и глаза у него как-то по шальному, дерзко разгорелись.

– Ну-ну, не дури, – испугался Кузьма Петрович. – Не дури, говорю… Слышишь? Себя пожалей, меня, старика, клинику, наконец, дело пожалей… слышишь?

– Слышу, Кузьма Петрович, – отозвался с прежней дерзостью Хатунцев. – Теперь уж ничто не поможет, пропал я, к черту, совсем пропал.

Кузьма Петрович с отвращением оттолкнул от себя пресс-папье из пластмассы, имитированное под мрамор, бывают же такие безвкусные вещи, ни уму, ни сердцу.

– Уезжай куда-нибудь, к богу, – попросил он наконец, угнувшись и пряча глаза, и у Хатунцева при виде его старой, жилистой шеи ворохнулась жалость. – В другую клинику, вот хоть в Ульяновск, у меня там завкафедрой невропатологпи приятель, а? Или на Север, на Камчатку, там деньги большие…

– Вы считаете замену равноценной? – усмехнулся Хатунцев.

– Да не вяжись ты к слову, – поправился Кузьма Петрович виновато. – Знаю, чепуху несу… Давно это у тебя?

– С первой встречи. – Хатунцев напряженно сцепил пальцы на колене, он сам сейчас верил, что это было именно так. – Увидел – и все… Не знаю, знакомо ли это вам… Нет, не подумайте, что было что то такое… ничего совершенно, я даже ненароком не прикоснулся к ней.

– Э-э, черт тебя возьми совсем! – Кузьма Петрович подтянул здоровую ногу, потопал ею об пол и с пытливой надеждой глянул стариковским острым глазом, – А она, она сама? Что ты все о себе да о себе? Мало ли какая дурь тебе в голову кинется, она-то сама как?

– Это не имеет значения, все равно мы будем вместе, – с отчаянной решимостью вытолкнул из себя Хатунцев и стал закуривать. – Больше мне нечего сказать, Кузьма Петрович.

Кузьма Петрович с досадой отмахнулся, увидев показавшееся в дверях кабинета чье-то круглое лицо с большими ушами, и оно, весело моргнув, исчезло; Кузьма Петрович потянулся через стол к собеседнику, острые его, сухие локти поехали по чистому матовому стеклу.

– Что тут скажешь? Тут, по-видимому, доводы разума бессильны… Потом, пройдет время, вспомнишь наш разговор… Я стреляный воробей, стольких штопал, любую аномалию классифицирую. Поверь, Игорь, она не для тебя…