– Чего не знаю, того не знаю, коллега, – сказал он, склоняя голову в старомодном поклоне. – Пусть будет по-вашему. Однако талантливая женщина – это, простите, еще не талантливый эскулап.
Хатунцев пожал плечами, жалея ехидного старика: Мышкин длительное время занимался лечением повышенного внутриглазного давления при глаукоме и даже разработал свою собственную, оригинальную операцию и свою схему ведения послеоперационных больных, но несмотря на хорошие результаты и даже популярность в городе, не смог в нужный час защититься и этим закрепить свое положение в клинике; его отстранили, результаты его работы использовали ловкачи, живущие по принципу: ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан. После этого характер у него совсем испортился. Не желая больше выслушивать какие бы то ни было двусмысленности Мышкина, Хатунцев с невозмутимым видом вышел, про себя жалея старого неудачника; и тем не менее, думал он, именно врач – совершенно особая должность на земле, врач по своему человеческому наполнению не должен, не имеет права быть злым, и если бы это было возможным, доброту нужно было бы сделать непременным условием приема в медицинские институты.
На этой неделе у него было два ночных экстренных вызова: произошла крупная авария на ТЭЦ, и вся клиника была поставлена на ноги. Первым делом поступило двое рабочих, пострадавших при взрыве котла; случай был тяжелый, и пришлось срочно вызывать хирургов; один из пострадавших, с черепно-мозговой травмой, совсем еще мальчик, лет семнадцати, был в глубоком шоке, и его никак не удавалось привести в сознание; дежурный невропатолог, только что окончившая институт Наденька Васильева, как ее все звали, никак не могла сделать диагностическую пункцию, и когда третья попытка завершилась неудачей, только что приехавший, тоже срочно, старший хирург Богатенков, появившись в предоперационной, где лежал пострадавший, еще с порога бросил:
– Что вы его колете, как штопором? Чему только вас учат в институте! Где Брюханова? Почему нет Брюхановой? Вызвать немедленно! Послать машину.
Появление Аленки в туго облегавшей голову белой шапочке прочно врезалось в память Хатунцеву, тоже поднятому среди ночи звонком главврача, и еще то, что Аленка сильно побледнела, едва взглянув в юношеское, без кровинки лицо пострадавшего. Ему показалось даже, что она слегка подалась назад, словно кто-то ударил ее в грудь. Но тотчас, побледнев еще сильнее, она шагнула к юноше, и уже потом, много позднее, когда больного удалось пропунктировать и установить наличие внутричерепной гематомы и его срочно перевели в операционный блок, Аленка, проходя мимо дежурного кабинета, увидела в приоткрытую дверь курившего Хатунцева. Она остановилась, еле приметная улыбка скользнула по ее осунувшемуся лицу: было интересно наблюдать за человеком, уверенным в том, что его никто не видит. Аленка подумала, что это нехорошо, толкнула дверь, шагнула в кабинет.
– Неожиданный перекур, – сказал Хатунцев, поднимая глаза ей навстречу. – Уже целых пятнадцать минут тишина, никаких звонков, странно…
– Что ж, пожалуй, и я закурю, угостите, Игорь Степанович, – попросила Аленка, присаживаясь на узенький диванчик, и Хатунцев, встав, дал ей папиросу и щелкнул зажигалкой.
– Вы курите… Вот не знал.
– Редко, иногда… если очень не по себе. – Аленка затянулась крепким дымом, задержала его в груди; предрассветная синь уже тронула слегка окно.
– Что, Елена Захаровна, трудный оказался случай? – спросил Хатунцев, стараясь не смотреть ей в лицо.
– Нет, здесь не то…
Хатунцев вопросительно поднял глаза.
– Этот мальчик напомнил мне войну, – сказала она. – Знаете, я вначале остолбенела… Это потому, что тогда тоже был мальчик… И тоже ночью. Ваня Семипалов… Да и еще, очевидно, потому, что он потом все равно погиб, через год. Не знаю, зачем я все это вам… Простите, опять погасла…
Он снова дал ей прикурить.
– Никто дома не знает этого. – Она стряхнула ногтем пепел.
– Вы боитесь мужа? – спросил Хатунцев, и она уловила в его голосе иронию.
– Нет… но мне как-то, – она опять стряхнула пепел, ногти у нее были коротко острижены, без маникюра, но хорошей формы, – неудобно именно перед ним… Правда… мы сейчас редко видимся. Как вы думаете, Игорь Степанович, почему меня не вызвали сразу?
– Наверное, не хотели лишний раз беспокоить, Елена Захаровна, – в голосе Хатунцева Аленке опять послышалась ирония. – Врачей у нас много, а жена Брюханова одна…
Аленка глубоко затянулась, помолчала.
– Игорь Степанович, скажите, почему вы так любите говорить гадости? Это свойство характера или временный недуг?
– Елена Захаровна, разве я говорю гадости? – Хатунцев сделал неопределенный жест рукой, скорее всего означавший покорность. – Разве это не правда? Чистая правда, ничего не поделаешь, такое уж ваше положение в жизни, Елена Захаровна. Зачем вы кокетничаете? Это вам не идет, вы же сами знаете, что это правда…
– Когда человеку нужна немедленная помощь, в мире одна правда на всех. – Аленка помолчала, и в ее лице проступила какая-то не свойственная ей жестокость. – Вы читали с неделю назад в «Холмской правде» быль о враче Пекареве Анатолии Емельяновиче? Я просто хочу знать, читали ли вы?
– Читал, конечно, – отозвался Хатунцев. – Я слышал об этом и раньше, но не с такими подробностями…
– Главное здесь не в подробностях. – Аленка посмотрела ему прямо в глаза. – До какой ослепительной душевной яркости может подняться простой смертный человек, простой, совершенно такой, как вот мы с вами…
– Я слышал о Пекареве много, – сказал Хатунцев. – Мне показалось, что у доктора Пекарева…
– Молчите! – поспешно остановила его Аленка, боясь, что он скажет что-нибудь невпопад и этим отрежет возможность дальнейшего общения. – Я прошу вас, Игорь Степанович, пожалуйста, не надо ничего научного… это было бы кощунством по отношению к такому большому…
– Истина, какими бы словами она ни выражалась, не может быть кощунством, Елена Захаровна. Это всего лишь истина.
Аленка досадливо пожала плечами.
– Пожалели? – Хатунцев кивнул. – Понимаю, все понимаю, и, однако, зачем так-то? Вы не поймете того, что понимаю я, в ваше понимание я не смогу проникнуть… но зачем так-то?
Аленка вслушивалась в его изменившийся голос; она видела его ноги в больших желтых ботинках, но поднять глаза, взглянуть ему в лицо не смогла. Он подошел и стоял теперь совсем близко перед нею, но и в ее, и в его словах было не то, что они в действительности говорили друг другу. Самое главное было то, почему они говорили это друг другу; на какое-то мгновение в Аленке, словно слабая искра, промелькнула истинность происходящего, промелькнула и исчезла, но ощущение осталось, и это было самое неприятное и невыносимое.
– Ах, боже ты мой, – вырвалось у нее с досадой, – ну какая разница, как вы понимаете, как я понимаю? – Она резко встала и тотчас увидела затаенное сияние его глаз. Хотя она стояла на месте, не двигаясь ни одним мускулом, ей казалось, что она падает в пропасть, и этой пропастью были распахнувшиеся ей навстречу глаза. Разрушая сладкое, скользящее оцепенение, она сильнее прикусила мундштук папиросы.
– Что за затишье, даже не по себе, пойду справлюсь, как идет операция – Она резко повернулась и, стуча высокими каблуками, скрылась за дверью, а Хатунцев остался стоять с пересохшими губами и резко колотящимся сердцем.
