– Что же, товарищ Лутаков, – сказал он, опускаясь в кресло, – давайте вместе размышлять. Вот и Тихон Иванович здесь. Прекрасно! Прекрасно! – перехватил он движение Лутакова шагнуть к Брюханову и попрощаться. – Пусть поможет нам разобраться в наших делах…

– Олег Максимович!

– Нет, нет, нет, Степан Антонович! Категорически прошу! – Чубарев с эффектной картинностью наклонил массивную голову в полупоклоне.

– Ну, если у Тихона Ивановича явится желание…

– У Тихона Ивановича явится желание! Тихон Иванович, я вас очень прошу, – энергично кивнул Чубарев, – уделить нам пятнадцать минут своего дорогого времени, всего четверть часа…

Брюханов молча вернулся к столу и сел; он знал Чубарева, отнекиваться было бесполезно, и его сейчас даже позабавило складывающееся положение; он чуть усмехнулся и пожал плечами.

– Так вот, товарищ Лутаков, – прервал затянувшуюся паузу Чубарев, – прошу вас объяснить мне: за что бюро обкома осудило мои действия? И притом в мое отсутствие?

– Товарищ Чубарев, – голос Лутакова приобрел хорошо известный Брюханову бесстрастно-металлический оттенок, – областной комитет партии несколько раз предупреждал вас, но вы намеренно продолжали делать все наперекор.

– Кому наперекор – вашему самолюбию, товарищ Лутаков, или интересам государства?

– Я свои интересы, товарищ Чубарев, не отделяю от интересов государства, – отчеканил Лутаков, переходя в наступление.

– И напрасно, товарищ Лутаков, любой партийный деятель такого ранга, как ваш, обязан уметь это делать…

Видя, что Лутаков с трудом сдерживается, Брюханов засмеялся.

– Товарищи, товарищи, так не годится, – сказал он. – Вы говорите совершенно не по существу.

– А я считаю – именно по существу. – Чубарев рассерженно не отрывал от Лутакова глаз. – Только уязвленное самолюбие товарища Лутакова дало делу такой оборот.

Лутаков встал, не глядя ни на кого, прошелся по кабинету; Брюханов, по-прежнему не зная истинной сути конфликта, видел, что Лутаков, стараясь сдержаться, ломает себя, а Чубарев все время стремится повернуть разговор так, чтобы ему, Брюханову, стала ясна причина их разногласия.

– Поймите же, Олег Максимович, – почти дружелюбно сказал Лутаков, – вы нарушаете самые элементарные государственные, я подчеркиваю – го-су-дар-ствен-ны-е, установки и нормы. Поймите, областной комитет партии не будет закрывать глаза на ваше самоуправство.

– Есть законы и законы. – Чубарев тоже ослабил напор, беря себя в руки. – Я ведь только добиваюсь большой пользы делу, а следовательно, и государству. Мне необходимо поднять уровень своего инженерно-технического состава, и я договорился с ректором своего же заводского института прогнать по урезанной программе…

– Урезанной наполовину, Олег Максимович, – уже совершенно спокойно и вежливо уточнил Лутаков.

– Пусть наполовину, – согласился Чубарев, – Но что же мне остается делать, если необходимо подтянуть уровень знаний многих инженеров? Зачем же цепляться за форму?

– Можно ведь было изучить вопрос в областном комитете партии, затем запустить его в верха. Есть же определенная этика, Олег Максимович!

– Вот-вот! Это меня и восхищает! Сколько же на это времени уйдет? Двадцать лет для нас вполне терпимый срок? А вы отлично знаете, что я выпускаю не мыльные пузыри, как некоторые. Даже месяц запоздания может обернуться для страны тяжкими последствиями. Ну хорошо, осудили вы директора, мне не привыкать, я могу обклеить твоими выговорами ваш кабинет. – Чубарев прищурился на добротно обитые дубовыми панелями стены. – Но эта дикая комиссия, которая лихорадит весь заводской цикл…

– Но вы же действительно дали за эту вашу фантастическую затею почти полтора десятка квартир? Это ведь фактически подкуп, – не остался в долгу Лутаков.

– Ну уж, извините, молодой человек! – шумно запротестовал Чубарев. – Квартиры распределял профсоюз, как и положено, разумеется, несколько квартир дали, чтобы привлечь талантливых, творчески мыслящих преподавателей, профессуру из других институтов. Если вы эту свою комиссию не угомоните, Степан Антонович…

– То что? – выжидательно остановился Лутаков.

– Вон Тихон Иванович, – беспечно махнул рукой Чубарев, – подтвердит, такую волну подниму, до Тихого океана докатится…

– Олег Максимович, Олег Максимович, не горячитесь. – Лутаков вернулся к столу чуть поспешнее, чем хотел. – Давайте все-таки еще поразмышляем… вместе.

Директорский домик приветливо светился всеми окнами, и Брюханов, на другой день после встречи в обкоме приехавший к Чубареву, толкнул калитку, прошел по бетонированной дорожке и увидел в дверях самого хозяина.

– Наконец-то, с голоду уморил! – обрадовался Чубарев, здороваясь, и Брюханов отметил, какая у него еще сильная рука. – Пельмени перестояли, хозяйка гневается. К столу, к столу!

Вера Дмитриевна встретила их в гостиной в наброшенном на плечи невесомом, тонкого рисунка, оренбургском платке. Брюханову всегда нравилась эта крупная, спокойная женщина; она и старилась красиво, почти не прибегая ко всяческим женским уловкам и притираниям; от нее всегда веяло уверенностью и тишиной, и жизнь рядом с нею сразу приобретала какие-то мягкие, осмысленные, обволакивающие формы. Взглянув на ее ясное, открытое лицо с круглыми ямочками, Брюханов почувствовал, как отпускает душу тревога. Он попытался представить себе Аленку в старости, но это было не близко, для него почти невероятно, и он отмахнулся от своей мысли, подавив в себе вспыхнувшее было что-то недоброе, вымыл руки; Чубарев пригласил его к столу, накрытому на двоих. Вера Дмитриевна заботливо поправила что-то на столе и тут же исчезла, плотно прикрыв за собой двустворчатую дверь, но Чубарев тотчас распахнул ее и сказал громко:

– Верочка, прошу тебя, кто бы ни звонил, меня нет дома. Ничего не изменится, если я узнаю о какой-нибудь очередной неприятности двумя часами позже. – Он решительно сел за стол и, с удовольствием окинув его беглым взглядом, потер руки. – Ну вот, прекрасно, мужская беседа, как у древних эллинов. Эта пресловутая эмансипация, уравнивание всего и всех, осточертела, ей-богу. Да и в общем-то во вред прогрессу. Садитесь, Тихон Иванович, садитесь, вначале самое насущное.

Они поужинали, перебрасываясь малозначащими словами и фразами, все более относящимися к качеству еды и кофе; при этом, несмотря на настойчивость вернувшейся и устроившейся в своем любимом кресле Веры Дмитриевны, Брюханов ел мало и неохотно. Чубарев предложил прогуляться по осеннему леску вдоль берега заводского водохранилища, и скоро они уже шли, шурша опавшими листьями, по редкой дубовой рощице, беспорядочно из края в край изборожденной тропинками.

– Последние годы, Тихон Иванович, я все больше встречаю людей, для которых свое личное остается важнее всего. Свое самолюбие, свое положение, свой карман. Отчего это? – спросил Чубарев, прислушиваясь к приглушенному смеху и плеску весел, доносившимся из темноты. – Неужели наше общество дряхлеет?

– Просто вы были моложе, Олег Максимович.

– Неправда! У старости тоже есть свои резоны… Если бы, конечно, она тоже, как и молодость, не имела обыкновения кончаться…

Какая-то ночная птица резко взмыла из кустов, спугнутая их шагами; остро пахло травой и прелым листом.

– Вы думаете, Лутаков на этом успокоится? – неожиданно вернулся Брюханов к утренней встрече.

– Не думаю. Но до нового, более удобного случая, пожалуй, будет ждать… Не дурак, но болезненно самолюбив и, если задеть, теряет голову. Ваше наследие, Тихон Иванович.

– Виновен, виновен, хотя и непричастен, – кивнул Брюханов, чувствуя, как начинают сыреть от росы туфли.

– Не будем об этом. В каждом конкретном случае кто-то виновен. Впрочем, что ж Лутаков? – вслух подумал Чубарев. – Нельзя же, допустим, от нас с вами потребовать рекорда на дальность перелета или того больше – высоты. Сердце лопнет. Другое, батенька, ужасно, сама идея извращается, пачкается… Сам-то Лутаков уверен, что он прекрасно ведет дело. Парадокс. А может быть, в данных обстоятельствах кто-либо другой на месте Лутакова, талантливее, умнее, принципиальнее, просто не нужен, вреден? Может быть, Лутаков как раз то, что нужно?