По меткому выражению Рубинштейна, суть эгоцентрической речи в том, что ребенок, якобы не общаясь ни с кем, тем не менее создает себе социальный резонанс. Это разговор с собеседником, который все понимает и со всем соглашается. Такой монолог способствует выражению эмоций и одновременно специфическим образом выполняет функцию осмысливания. "Изреченная" мысль по необходимости приобретает форму, уточняется. Рубинштейн также показал, что доля детских монологов в речи ребенка существенно определяется ситуацией общения, в которой находится ребенок, — включен ли в коммуникацию взрослый, насколько ребенок принимает этого взрослого, каков контакт ребенка с другими детьми, участвующими в общей игре или другой деятельности.

Рубинштейн тем самым лишил эгоцентрическую речь статуса особой значимости, поскольку выявил ее обусловленность конкретными коммуникативными и социальными потребностями ребенка в тех или иных жизненных ситуациях.

Я обращаю ваше внимание на этот момент потому, что он согласуется с основной функциональной характеристикой речи ребенка — это речь в диалоге, речь разговорная и по преимуществу инструментально ориентированная. Ребенок, речь которого еще можно считать "детской", так выражает свое желание/нежелание, удовольствие или дискомфорт, стремление к контакту/отказ от контакта.

Кстати говоря, лингвисты почему–то не фиксировали свое внимание на "эгоцентрической" или квазиэгоцентрической речи взрослых, а ведь здоровые взрослые люди часто разговаривают со своими собаками, кошками и другими домашними животными, а также "приговаривают" в процессе работы и прочих занятий, "обращаясь" к неодушевленным предметам.

Я уже не говорю о междометных восклицаниях наподобие вот я тебя // (при выполнении сложной или неприятной работы) или ах ты гадость / пакость ты этакая //(при виде таракана). Но я и не усматриваю особой разницы между подобными восклицаниями и обращением к растению в горшке Ах ты / бедняжка / сейчас мы тебя польем //, разговором с самим собой Вот хитрюги / все подъели //, где реплика как бы "адресована" синицам, склевавшим крошки сыра из кормушки. Напомню также о привычных для людей, живущих подолгу в одиночестве, псевдодиалогах с отсутствующими близкими. О подобных псевдодиалогах мы знаем преимущественно из книг, потому что их трудно "подслушать", но они не менее реальны, чем так называемая эгоцентрическая речь ребенка.

При изучении ДР в связи с развитием мышления в норме особое внимание уделялось процессам обобщения и категоризации. Именно ради понимания процесса обобщения Выготский предложил Сахарову поставить описанные выше эксперименты с кубиками и квазисловами. И Выготский, и Пиаже подчеркивали, что употребление ребенком слов типа мебель или растения еще не является доказательством того, что ребенок усвоил соответствующие обобщающие понятия.

Многие ученые посвятили свои усилия тому, чтобы понять, в каком возрасте и по каким схемам у ребенка формируется операция обобщения, какую роль в этом играет речь. Рассмотрим в этой связи прежде всего работы Дж. Брунера и его школы, как наиболее тесно связанные с речью ребенка.

Брунер и его ученики и коллеги Р. Оливер, П. Гринфидд, Дж. Энглин и другие провели много экспериментов, чтобы выяснить, насколько способен ребенок к отнесению слов и именуемых ими объектов к тем или иным обобщающим категориям.

Брунер всегда интересовался тем, как ребенок постигает закономерности мира, данного ему в непосредственных ощущениях. Ведь ребенок, — впрочем, как и все мы, — в непосредственном восприятии не имеет дела с "классами" и "категориями" объектов. В комнате у нас стоит не вообще телевизор или вообще холодильник, а наш собственный "Сони" на вполне конкретной тумбочке; наш слегка поцарапанный "Минск" или "Стинол" с магнитным держателем в виде Микки–Мауса на боковой дверце.

Казалось бы, нас окружают "вообще–дома" и "вообще–деревья". Однако слово "вообще" здесь указывает только на отсутствие интереса к породе дерева или типу дома. Мы в данном случае безразличны к индивидуальным характеристикам домов и деревьев, поскольку нам специально не требуется это знать (см. выше раздел "Выбрасываем ненужное", с. 89).

Но мы ведь не родились с этим полезным "безразличием" — мы ему научились! У нас есть навык перехода от конкретного к абстрактному, от экземпляра к классу — если ситуация этого требует. Иначе мы просто не могли бы справиться с бесконечным разнообразием окружающего мира.

Для ребенка огромным шагом в умственном развитии является приобретение навыка обобщения, когда, овладев свойствами конкретного предмета, он затем может осуществить перенос этого понимания на объекты, с которыми он сталкивается впервые. Ведь если ребенок говорит чашка в ситуации, когда перед ним чашки как предмета нет, это и означает, что он усвоил содержание некоторой категории — категории "чашка вообще", — будь она большая или поменьше, в горошек или с цветочком.

Чашкой (с некоторого момента) будет называться не только его детская чашечка, но и чашка, из которой пьет мама или папа, т. е. чашка вообще.

Выражаясь терминологически, с помощью слова ребенок переходит от перцепта к концепту, от чувственного образа экземпляра к понятию о всех экземплярах, в определенном отношении эквивалентных данному.

Принципиальную важность такого перехода и имел в виду Брунер, назвав одну из своих книг "За пределами непосредственно данной информации" (русский пер. см.: Брунер, 1977).

Переход ребенка к полноценному использованию речи в ее знаковой функции знаменует огромный скачок в умственном развитии. С этого момента все кошки будут называться кошками, будь то своя, соседская или случайно встреченная на улице. Однако умозаключение об "одинаковости" или эквивалентности экземпляров, а также о принадлежности отдельных экземпляров к одному классу или к разным классам для ребенка далеко не простая задача.

Чтобы изучить, как дети разного возраста делают такие умозаключения, Брунер и его сотрудники поставили много интересных экспериментов. Ниже я расскажу о некоторых из них.

Эксперимент 1. Сходство и различие слов: эксперименты со сравнением объектов, представленных их именами.

Чтобы понять, как ребенок переходит от экземпляра к выделению у него какого–либо свойства, далее — к сравнению двух разных экземпляров на основе этого свойства и т. д., можно пойти разными путями. Можно предъявлять ребенку сами объекты, например банан и яблоко. Можно — изображения разной степени натуральности, от фотографий до контурных рисунков. А можно предложить ребенку размышлять о словах, обозначающих эти объекты.

Для здорового ребенка, умеющего читать, скорее всего, эта разница не будет принципиальной. Конечно, при операциях со словами — знаками объектов ребенок имеет дело, так сказать, с обобщением второго порядка — ведь слово яблоко уже указывает на всякое яблоко. С другой стороны, это и неплохо, поскольку ребенок не будет отвлекаться на "второстепенные" детали, например говорить, что яблоко имеет красный бочок, а, допустим, банан его не имеет. Так что предъявление слова, т. е. имени объекта вместо самого объекта, имеет свои резоны.

В контексте подобного эксперимента слово имеет определенные преимущества и перед рисунком. Так, предъявляя ребенку схематическое изображение часов, мы не можем быть уверены, что ребенок воспринимает этот рисунок как часы, а не как будильник.

В одном из экспериментов Брунер предъявлял детям разных возрастов слова, написанные на карточках, по одному на каждой. Вначале предлагались слова банан и персик. Э. читал эти слова вслух и спрашивал: "Чем похожи банан и персик?" Затем к первым двум карточкам добавлялась третья, со словом картофель, и Э. спрашивал о различии между картофелем, бананом и персиком, а затем — об их сходстве. Последовательность, в которой предъявлялись слова, была тщательно сконструирована. Между объектами, обозначенными первыми двумя словами, разница была наименьшей, а затем она возрастала. Так Э. были построены два ряда (слова–стимулы даны в русском переводе):