МАКАР МАЗАЙ Поэма (1947–1950) Пролог Свеж и чист апрель. Бьют часы на Спасской. День прошел — и Кремль облит яркой краской. Над багрянцем туч встал Иван Великий, и не сходит луч с флага, что на ВЦИКе. Месяц занял пост под вечерним сводом. Москворецкий мост врос быками в воду. Старый, бывший мост, узкий и горбатый. Кремль еще без звезд. Год — двадцать девятый. Звон уже стихал… И в минуту эту вдруг два пастуха вышли к парапету. Шапки мнут в руках, удивились сами, что вокруг — Москва! Кремль перед глазами! Я узнал потом, что в столицу с юга поезд со скотом шел, и в нем два друга. И один из них — парень из станицы — в памяти возник, ожил на странице… В сумерках потух день Москвы тогдашней, и слушает пастух звон на Спасской башне. Будто вдаль плывет на мосту далеком, и в жизнь его зовет свет кремлевских окон. А ему — земляк: — Что тебя тревожит? Во дворце Кремля еще ждут нас, может… …И стоял Мазай на мосту далеком, и смотрел в глаза освещенных окон. Свет горел в Кремле. Шел апрельский Пленум. Час настал — Земле мчаться к переменам. Час настал — скорей пересесть России на стальных коней крупной индустрии и, меняя строй всей народной жизни, стать стальной страной при социализме. …И стоял Мазай на мосту далеком, и смотрел в глаза освещенных окон. Пленум был за то, чтоб, войдя в артели, шел народ простой к величавой цели! Чтоб в расплаве руд, у фабричных зарев превратился труд в радость всех Мазаев. Чтоб и жизнь себе сделать ярче, шире и поддержать в борьбе братьев во всем мире! …И стоял Мазай на мосту далеком, и смотрел в глаза освещенных окон, где дыханье бурь проносилось в зале, где его судьбу в эти дни решали. …Он стоял — пастух. И, как стих пролога, началась вот тут в жизнь его дорога. Четвертый подручный Небо — синий купол. Море серебрится. Город Мариуполь весь под черепицей. Крыши, крыши, крыши… А вдали, повыше, трубы задымили, искры над печами, домны заломили руки над плечами. Варят сталь мартены, горячи их стены, и летит оттуда сажа от мазута. В цехе из-под крышек пламя так и пышет! Сталь лежит живая, взглядом обжигая. Людям на заводе горячо живется, а завод в народе «Ильичем» зовется. На заводе этом, плавками прогретом, есть один подручный — с книгой неразлучный. И об этом парне шум по сталеварне: — Шибко очень ходит! Места не находит. — Как на него «находит», все плохим находит! — Пристает: «Отстали! Мало варим стали!» Мол, трех не хватит этак полных пятилеток! Руки в шаровары, и — заводит первый: «Думал — сталевары, а вы, мол, староверы!» Тешится над нами, кличет «колдунами». Неудобно как-то — паренек без такта. Но работать может, дела не отложит, быстротой поможет. Лишь кивни — подложит марганца ли, хрома, — все ему знакомо! Среди комсомольцев он знаток в железе, с синеньким стекольцем чуть не в пекло лезет. Печка — вроде солнца, пламенем как жахнет! Смуглый, он смеется, робости в глазах нет! С пламенем он в паре, в копоти, как ворон. Посмотреть — так парень сам огнеупорен. На затылке кепка, слово скажет — крепко! Есть грешок: задирист, в споре — перетянет. Но где бы ни сходились, сердцем к себе тянет, тянет, как магнитом. И складно говорит он. Вообще проворный: — Нормы? Что мне нормы? Мне бы всей стране бы! Мне во все бы небо печку бы построить, цех переустроить! С кем-нибудь повыше мне поговорить бы, аж до самой крыши стали наварить бы! Все в цеху поправить, молодых направить!.. А частично прав ведь! В кадрах-то нехватка, не уйдешь от факта. Кто такой, каков он? Слух — из батраков он. Честный парень, знаем. Звать его Мазаем. Что о нем услышим — полностью опишем. |
